Птицы и гнезда. На Быстрянке. Смятение - Янка Брыль

Справка была нужна всего на один день, — за ночь с пятницы на субботу поезд довезет в Берлин, в воскресенье утром можно вернуться, — однако взята была с благодарностью на все три, включая понедельник.

И вот она, эта суббота, — солнечный, страшноватый и гордый день его жизни!..

В черном, старательно отглаженном костюме, с портфелем под мышкой, без шапки, в черных начищенных туфлях, которые к тому же и не жмут, в голубой тенниске с открытым воротом — последний, кажется, самый штатский и самый юношеский штрих в его маскировочном великолепии, — Алесь идет широким тротуаром берлинской улицы под старыми, тенистыми каштанами… Той самой улицы, название которой ему так запомнилось по светло-желтым конвертам полпредства.

Еще четырнадцать домов, четырнадцать номеров у подъездов, и будет он — тот дом, откуда только и может прийти к ним свобода, откуда наконец начнется его путь на родину!..

Впервые он в таком большом городе. Считая все, где он побывал, через которые его провозили в солдатских и невольничьих товарных вагонах. Теперь уже можно посмеяться над тем, как четыре года тому назад, — ему тогда казалось: таким уже взрослым, серьезным, начитанным мужчиной, — поехал он в первый раз в большой город Гродно. Правда, не совсем уж растерялся, а все-таки казалось, что все на него смотрят, будто он меченый, и того и гляди закричат: «А, вот он, вот!..»

Что-то в этом роде он испытывает и сегодня. А что, если задержат да заглянут в портфель, где у него столько анкет, написанных не по-немецки, с какими-то странными — в большинстве солдатскими — фотографиями? «Не говорили вам разве, что вы должны находиться при своем заводе, в своем городе?!» — с улыбкой представил он заданный на немецком языке вопрос. Вопрос и угрюмый взгляд сквозь очки. Унтер Ломаз. А что за ним последует — штрафкомпани в третий раз или теперь что-нибудь почище?.. Для оправдания лежит в кармане бумажка, что он «энтляссен». Искусства и знания языка хватит, чтоб прикинуться: не знал и не думал я, дорогие мои господа, что не разрешается!.. У Мозолька в тот раз был в запасе еще один козырь, если б задержали: «Иду в «белорусское представительство». Он был без анкет, ему еще можно было… «Впрочем, если попадусь, тогда видно будет. Двум смертям не бывать — на это только и надежда».

Тем более что до сих пор везло. Взял вчера билет, сел, «читал» газету, дремал, вышел утром из вагона, зашел в буфет, вынул из портфеля приготовленный Янкой бутерброд, заказал и выпил кружку пива. Затем — самое страшное — сел в метро и доехал до нужной станции… Вышел, издали внимательно (и незаметно!) разглядел, как найти потом свое «U»[118] над спуском под землю. И вот — идет!..

И скоро придет и расскажет там своим, кто он, откуда, зачем. Ну, а они спросят… Что спросят? «Wieder ein neuer Hans?»[119]

Как странно скачут мысли, когда ты в радостном возбуждении!.. Вспомнился старый мусорщик с его чалыми короткохвостыми першеронами, огромным ящиком на резиновых скатах, с его длинным бамбуковым кнутом, старенькой шляпой, наушниками на пружинах, с его чуть не такой же, прости господи, першеронской безропотной молчаливостью. Каждое утро он подъезжал к воротам шталага и получал двух пленных под расписку — Пауля и Ганса. Паулем здесь назывался тихий, аккуратный полешук Павел Шишка, а Гансом — веселый и хитрый Иван Дударик, который почти каждый вечер возвращался в лагерь с одной-двумя буханками хлеба под длинной уланской шинелью (хлеб этот он покупал без карточек — у лавочников посмелее, по повышенной цене, а потом продавал в бараке, на пользу, как он говорил, и другим и себе). Когда понадобилось фотографироваться для полпредовских анкет, чуть не каждое утро то вместо Павла, то вместо Ивана стал выходить кто-нибудь другой. Если вместо Ивана, значит, «тоже Ганс», если за Павла — «тоже Пауль». Даже не так, собственно, для маскировки, сколько просто забавы ради, потому что старик вскоре обо всем догадался. Каждое утро он невозмутимо спрашивал: «Опять новый Ганс?» Или: «Опять новый Пауль?» И это был даже не вопрос, а просто утверждение факта. Ловчите — ну и ловчите, и вам надо жить.

Когда пришла очередь Алеся и он вышел за ворота в качестве «нового Ганса», старик встретил его, как всех прочих.

«А как же встретят здесь?.. Опять новый белорус? На этот раз не Мозоль, а Руневич? Что же вам нужно — жолнеры Рыдза, гефангены Гитлера?..»

Еще семь номеров. Уже шесть…

Берлинцев что-то мало на улице. Впрочем, рано еще, только что пробило десять.

«А этот молодец, что идет навстречу, очень напоминает кого-то… Ну? Э, черт! Да ведь ты же, майн либер, здорово похож на моего Толю! Даже рукой машешь на ходу, как он: не просто взад-вперед, а немножко за спину. Одеть бы только моего Анатоля в такой элегантный костюм…»

Высокий немец в светлом костюме тоже смотрит на встречного с плохоньким портфелем под мышкой…

«Ну вот, и радуйся!..» — екнуло сердце, а по спине, под черным пиджаком, пробежали первые мурашки…

Даже оглянулся Алесь, разминувшись. Нет, тот прошел дальше.

«Просто показалось, тюкнуло что-то, как мама сказала бы…»

Три номера… Два… Один…

Ну, здесь!..

На сером каменном столбе ограды, у калитки — блестящая черная доска, на ней — та же, что на светло-желтых конвертах, гордая, величественная надпись: «Полномочное представительство СССР в Германии. Консульский отдел». Ниже — то же самое по-немецки.

Под табличкой — пуговка электрического звонка.

«Все как Андрей говорил. Ну, так будем и дальше действовать по его указке».

Алесь, волнуясь, нажал пуговку.

Ожидание тянулось долго, мучительно…

За калиткой и воротами из черных железных прутьев — залитое солнцем пространство, семь-восемь шагов по укатанному гравию. Дальше — ступеньки низкого крыльца и дверь, высокая, коричневая, резная — долгожданный сезам…

И вот наконец сезам отворился. С трудом, будто против воли.

Ему открыл коренастый мужчина, щека которого, видимо, от зубной боли, была подвязана платком.

— Здравствуйте! — радостно сказал из-за калитки Алесь. — Я от группы «шестьдесят семь», от пленных, насчет подданства. Мы посылали анкеты еще из лагеря. Тут уже зимой один из наших товарищей приезжал. С ним говорил товарищ Зябликов.

Подвязанный платком мужчина стоял за черными прутьями, смотрел на Алеся и слушал. Когда же тот кончил, он с трудом, едва разжав челюсти, начал и свой монолог. Краткий:

— Здравствуйте. У нас сегодня неприемный день. А товарищ Зябликов вышел.

Минута молчания — пока Алесь заговорил — показалась ему бездонной, полной отчаяния пропастью. Но спросил как будто спокойно:

— Так что же мне делать?

Подвязанный —