Город Антонеску. Книга 1 - Яков Григорьевич Верховский

медленно входил в порт. Одним из стоящих на его палубе одесситов был старый друг семьи Гринфельд, профессор Миша Ясиновский. Узнав среди сгрудившихся на пирсе полуголую фигурку Норы, он закричал: «Но-ра! Но-роч-ка! Мама здесь! Мама жива!»

А еще через два часа, здесь же, на пирсе Новороссийска, среди расступившейся… в знак уважения к минуте!.. толпы, мать и дочь плакали в объятьях друг друга.

И кто знает, чего было больше в этих слезах – счастья или горя…

«Статус» эвакуированных

Гибель «Ленина» произвела тяжелое впечатление на одесситов.

Все теперь только об этом и говорили. Спорили, что же все-таки «лучше»: оставаться или уезжать?

Профессор Боровой: «Больше тревожило другое: уезжать или ждать – чего? В те дни с нами почти не расставался наш приятель Сева Розенберг… Розенберг строил планы, как наиболее разумно выехать из Одессы.

Железной дорогой? – Он считал, что это опасно – поезда обстреливаются.

О море он тоже слышать не хотел – потопят.

И у него родился совершенно нелепый план. Достать подводу, на которой осторожно выбираться из опасного района. Он говорил, что у него намечается реальная договоренность, и уговаривал нас присоединиться к нему. Конечно, я решительно отклонил этот план…

А бедный Сева так и не уехал. Он остался и, конечно, погиб».

Сева Розенберг остался в Одессе и погиб. Он был расстрелян весной 1942 года в Тюремном замке. И так уж случилось, что последней, видевшей его в живых, скорее всего была Ролли.

В страшные дни декабря 1941-го, когда Ролли с родителями пряталась в развалке на Софиевской, Сева Розенберг, друг и коллега Таси, с риском для жизни пробрался в развалку, где получил возможность обогреться на маленькой кухоньке и съесть тарелку мамалыги.

О чем тогда говорили взрослые, Ролли не помнит. Помнит только жалкую улыбку Севы при прощании и холодный поцелуй, который он, наклонившись, оставил на ее детской щеке.

Но в июле 1941-го многие одесситы все еще не знают, что же все-таки «лучше» – оставаться или уезжать?

И даже не все обладатели эвакоталонов решаются их использовать.

Гися Бейгельмахер тоже должна была эвакуироваться на «Ворошилове» – эвакоталоны с большим трудом достал ей родственник, занимавший престижный пост директора Привоза. Она и сама, на редкость крупная, 100-килограммовая женщина, работала на Привозе мясником[64].

В назначенный для эвакуации день, погрузив все свои бебехи на огромную двухколесную тачку, Гися с тремя детьми – 3-летней Фирочкой, 11-летним Иосиком и 14-летней Людой – отправилась в порт. Но так уж случилось, что по дороге они попали под бомбежку, и Гися решила не уезжать.

Толкать тяжеленную тачку обратно в город, вверх по булыжникам Военного спуска, против потока стремящихся к порту людей, машин и подвод, было конечно трудно, но Гися справилась. Она вернулась домой на Белинского, 15, и осталась в Одессе, так и не воспользовавшись драгоценными эвакоталонами.

Многие, очень многие, евреи и неевреи, поступили так же: имея на руках эвакоталоны, остались в Одессе.

Как утверждает Александр Даллин, из всех, подлежащих эвакуации профессоров университета, покинула город лишь половина.

Бывали случаи, когда не желавших эвакуироваться вывозили из города насильно. Так, профессора Филатова, по слухам, насильно вывезли в Пятигорск, а профессор Часовников, как вы, наверное, помните, прятался от насильственной эвакуации на 10-й станции Большого Фонтана.

В то же время, когда речь шла о «простых» жителях Одессы, то их нежелание покидать город воспринималось как «патриотизм» и даже чуть ли не «героизм».

О случаях такого героизма «с особым оживлением» рассказывал комиссар одесского гарнизона Дитятковский прибывшему из Севастополя комиссару Азарову: «Дитятковский рассказал, что делается в порту. Особенно оживился, когда говорил о возвращении из Вознесенска нескольких эшелонов с эвакуированными – враг перерезал железную дорогу.

«Вы знаете, многие рабочие и их семьи даже обрадовались этому, – говорил Дитятковский. – Мы хотели отправить их морем, привезли в порт. А они забрали свои вещи и ушли: “Будем защищать Одессу!”»[65]

Интересно, как в процессе войны изменялось отношение к самой идее эвакуации и как изменялся «статус» эвакуированных.

Если где-то в начале войны человек, пытавшийся эвакуироваться, считался трусом, спасающим свою шкуру, а остававшийся считался героем, то после ее окончания все оказалось наоборот.

Если эвакуировался – значит, питал ненависть к врагу.

А если остался и оказался на оккупированной территории – значит, предатель, значит, готовился изменить Родине.

А что, если этот, оставшийся, еще к тому же еврей?

А что, если он не только остался, но еще и… выжил?

О, тогда он всю свою жизнь должен был нести на себе клеймо!

И всю свою жизнь, заполняя анкету при поступлении в институт, при устройстве на работу или даже… смешно вам?.. при записи в школьную библиотеку на вопрос: «Находились ли вы на оккупированной немецко-фашистскими захватчиками территории СССР?» должен был отвечать: «Да, находился».

И в этом коротком ответе: «Да, находился», – сублимировалась вся дальнейшая горькая судьба этого человека, этого еврея, умудрившегося остаться на оккупированной убийцами территории да еще и выжить!

Мы хорошо испытали это на себе!

«Под расписку!»

Но, несмотря на опасность эвакуации, поток эвакуированных не ослабевал.

Одессу покидали… шутка ли!.. – около 5000 человек в сутки.

На одном из последних поездов уезжала семья старого учителя физики Исая Переля: сам Исай, жена его Клара и две дочери – 4-летняя Саночка и 10-летняя Нюся. Эвакоталоны для них достал брат Клары, доктор Моисей Ксендзовский, доцент Мединститута и консультант поликлиники НКВД.

Счастливые Перели погрузилась на открытую платформу товарняка и отправилась… вы не поверите!.. в Нью-Йорк.

Нет-нет, когда-нибудь они действительно попадут в Нью-Йорк.

Но пока речь идет о другом Нью-Йорке.

Оказывается, на Донбассе, неподалеку от Донецка, есть маленький рабочий поселок Нью-Йорк. Звучное это имя дали ему в шутку американские инженеры, строившие в 20-х годах здесь химический завод.

Вспоминает Анна Галак, бывшая в 1941-м Нюсенькой Перель:

«1941 год. Мне 10 лет. Начала войны я не помню, но дальше – бомбежки, сводки по радио, суета – это все достаточно ярко возникает в моей памяти. Помню звуки сирены и гул самолетов. Помню разговоры о необходимости эвакуации…

Погрузка на товарняк. Узлы, корзины, подушки. Едем…

Темнеет. У станции Ковуны появляются немецкие самолеты.

Люди в панике прыгают с платформы. Мы тоже. Поле, кругом снопы. Мы прячемся в одном из них.

На рассвете – тихо. Состав наш разбит до основания. Оставшиеся в живых разбредаются. Мы тоже идем куда-то.

В немецкой колонии Сталиндорф нам дали подводу и лошадь.

Кучером должен был быть папа, а папа мой ничего