Порядок в культуре - Капитолина Кокшенева

«Главный вопрос» для брата Даниэля, повторю, — «во что веровал наш Учитель? И веровал ли Он в Отца, Сына и Святого Духа? В Троицу?» «Последующая (после крещения — К.К.) проповедь Учителя вся посвящается жизни, ее ценности и смыслу». Жизнь — вот кодовое слово для брата Даниэля. Вопросы же о Воскресении, Боговоплощении, Искуплении, Спасении столь же мало волнуют героя Улицкой, как и его предшественников — апологетов «исторического метода». «Сверхисторическое», то есть «метафизическое содержание христианства», брату Даниэлю попросту ни к чему, ведь он занят воссозданием такой общины, что «связывала» бы человеческую историю с историей богоизбранного народа (не в Польше или в Белоруссии, где жил и родился, а в Израиле он собирает свою церковь Иакова. А известная уже нам героиня Хильда прямо называет эту церковь «еврейской». Сам же Штайн говорил, что сознавая кафоличность Церкви, «практически мы имеем дело с этнорелигей»). Полагая себя христианином, герой Улицкой, в сущности, тяготеет к дохристианской религиозности, иудаизму, ведь по его убеждению «апостолы образовали особую группу внутри иудаизма, наряду с другими иудейскими сектами» (Выделено мной — К.К.)! Католицизм, по брату Даниэлю, «находится в состоянии болезни», поскольку порвал с «иудейской традицией».

Отрицание Штайном Троицы свидетельствует о том, что «прокладывает» он путь не вперед, а назад — к иудейскому монотеизму, сильному ветхозаветному богу (См. у Н.Ильина о превращении протестантом Бартом Троицы в «двоицу», где Св. Дух «теряет равный бытийственный статус по отношению к Отцу и Сыну»). Впрочем, есть в романе и встречное иудейскому монотеизму движение — один из героев Исаак Гантман утверждает: «Действительно, мы можем рассматривать современную (имею в виду христианскую) историю как логическое (Нойгауз полагает, что метафизическое) продолжение идей иудаизма в европейском мире».

Два вектора определяют роман Улицкой: один из них связан с идеологией-экспансией (продолжение идей иудаизма в других культурах и верах), а другой — с закрытой идеологией Торы, откуда вытекает «еврейская избранность, исключительность и преимущество перед всеми прочими народами, а также изоляция в христианском и любом сообществе» (Исаак Гатман).

Как брат Даниэль прокладывает дорогу к иудейскому монотеизму, так сама Л.Улицкая торит тропу к новому диссидентству — теперь откровенно религиозному (о необходимости создания в России варианта обновленного «советского диссидентства» накануне выборов в Думу беспрестанно талдычили на радио «Свобода»). Впрочем, ниточка в советское время автором тоже протянута. Вся история с «инакомыслящим» священником отцом Михаилом из Тишкино (лично мне напоминающая о. Александра Меня), у которого были установлены связи с Даниэлем Штайном, письма матери Иоанны (1980-х годов) отцу Михаилу, письма Терезы к Валентине Фердинандовне, так или иначе свидетельствуют о связи некоторых лиц РПЦ с Израилем. И их готовы поддерживать официальные израильские власти, поскольку им «нужна такая христианская церковь, которая не ведет тихой подрывной работы против нас». Впрочем, и сам отец Михаил пишет «книжечки», как, например, присланная матери Иоанне «Чтения о чтении», в которой высказывает «критические мысли о патриархах», рассматривает их поступки «с точки зрения сегодняшней морали», и мыслит при 25-ти годах священства (сидя в деревне, он сохраняет высокий уровень интеллектуальности!) об «эволюции идеи Бога в истории». Таким образом, в РПЦ тоже есть «свободомыслящие» сторонники «исторического Бога».

Имя Христа накрепко соединяется героями Улицкой с Израилем, ведь брат Даниэль считает: «Христианские народы вовсе не Новый Израиль, они — Расширенный Израиль….Израиль расширился на весь мир. И речь идет не о доктрине, а только об образе жизни». Почему «образ жизни» обязательно исключает «доктрину» — понять довольно трудно. Он же продолжает: «В современной церкви нет места еврейской церкви… В церковь должен быть возвращен ее изначальный плюрализм… из-за отсутствия евреев христианство теряет свою универсальность. Греческая, византийская составляющая во многом исказили сущность первоначального христианства». Профессор же Нойгауз, консультирующий своих студентов, вторит брату Даниэлю: «В первом веке новой эры … между иудеями и христианами еще нельзя провести четкой границы… Невозможно представить себе христианство без Торы. Новый Завет родился из Торы». Все эти размышления совершенно очевидно направлены на то, чтобы как у героев, так и у читателей возникла мысль, что требование евреев особенного к себе отношения (а Штайна — к своей церкви) — и законно, и оправдано. В таком случае, любая критика «народа, избранного Богом» будет практически критикой Бога, а потому антисемитизм носит богоборческий характер, — упоминаемый интеллектуал Нойнауз не сомневается в антисемитском характере «некоторых христианских текстов, в особенности периода Страстной недели, то есть кануна Пасхи». Наверное, автор имеет личное право на юдофильство, но все же заявления романных героев так агрессивны в искажении сущности христианства и настолько чрезмерны, что неизбежно породят юдофобство. Улицкая тут напрочь забывает о толерантности и терпимости, возводя «проблему Штайна» (иудеохристиантство) и проблему избранного сверхнарода в степень проблемы бытия вообще любой христианской Церкви и любого народа (ведь «из-за отсутствия евреев христианство теряет свою универсальность»).

Людмила Улицкая настойчиво предлагает читателю увидеть в своих героях (в Штайне, прежде всего) позитивное и особое отношение к Христу. Но как-то удивительно ловко (и в сущности спекулятивно) обходит вниманием другой принципиальный вопрос (заметим, в том числе тоже исторический) — негативного, отрицательного отношения к Нему «богоизбранного народа», ведь «народ Израиля ответил на проповедь Христа «исполненным ненависти Нет!»» (К.Барт, цитируется по Н.Ильину). Распятый Христос не нужен и забыт. Но если Барт в своих догматических спекуляциях шел до конца (Христос заслужил свое страдание, осудившие Его фарисеи всего лишь выполняли «волю Божию», но поступили совершенно правильно, и они, убившие и оклеветавшие Христа были только лишь исполнителями «юридической акции», соответствующей «гневу Божию и Его приговору» — цит. по Н.Ильину), то Улицкая позволяет себе вопиющее игнорирование Распятия и Искупительной жертвы Христа. Игнорирование умолчанием, которое так не нравится ей в других.

Автор спешит провести читателя мимо самого трагичного места Евангелия и земной жизни Христа. Она так беспокоится о столь особенной связи иудеев с Христом, что совершенно «забывает» о столь же (не известном другим народам) глубоком разрыве их с Ним. Это уже какая-то мошенническая бухгалтерия, какой-то особый мозговой прием уничтожения неудобного. Но, очевидно, это и есть проявление особенной психологии «особенного народа» с его ветхозаветной «мудростью», полагающей «угодным Богу» только «выборку» в земной жизни. Евангельская истина понижается до уровня «национального самосознания», которое, как считает другой герой Улицкой Исаак Гатман, «…в наше время обретает устойчивость не в почитании догматов, а в кулинарных рецептах, покрое одежды и способе мытья, а также в несокрушимом заблуждении, что именно традиционалистам принадлежит вся полнота истины». Из земли ты вышел и в землю вернешься — так зачем размышлять о догматах, тайне Воплощения и Кресте?! Так зачем утверждать, что вера и любовь — полны и абсолютны?!

Выше было уже немало сказано о критике автором и ее героями христианской Церкви. Но все же для Улицкой существует разница в восприятии католической и русской православной Церквей. Даже своеобразная гримаса добра в адрес Запада ненадолго появляется на авторском лице, когда она делает сравнения церквей. «…Ничего не поделаешь, на Западе церковь слита с культурой, а в России — с бескультурьем, — вздыхает обреченно Улицкая. — …В России церковь гораздо слабее сцеплена с культурой, она гораздо больше связана с примитивным язычеством. Тут все антропологи мира вцепятся мне в задницу — как я смею недооценивать языческий мир! Но все-таки, если использовать способ вычитания — интересно посмотреть, что останется в России от самого христианства, если вычесть из него язычество… Бедное христианство! Оно может быть только бедным: всякая торжествующая церковь, и западная, м восточная, полностью отвергает Христа».

Действительно, «ничего не поделаешь», если автор слеп для правды, если время Церкви — всегда темное, если сама Церковь — не сакральна, а русская классика — начисто освобождена от православного своего ядра. И в речевом своем потоке, вычитая из мира страдающего Распятого Христа, проявляя снисхождение к тем, кто «верит как хочет», освобождая духовный ландшафт русской культуры для пустословия (нельзя же всерьез воспринимать размышлизмы автора о «примитивном язычестве» как сущности нашей культуры и веры), пифически погружаясь в уравнивание Церкви и исключительно жадных церковных властей, не пренебрег автор и провокацией.