Кардонийская петля - Вадим Панов

– Заткнись!

– Ушер снёс армию вторжения, а у меня одних десантников было семьдесят тысяч! Каким образом они ухитрились собрать столь огромный кулак за день-два?

– Помпилио, он врёт!

– Хочешь знать, кто убил твою любовь, – поговори с Винчером Дагомаро!

БАХ!

Пистолет, который девушка вытащила из кобуры телохранителя, не был снабжён глушителем, поэтому выстрел громыхнул.

– Кира! – Дер Даген Тур обернулся, но и только: останавливать девушку он не собирался, а потому второе восклицание прозвучало тихо. И вопросительно: – Кира?

– Ты услышал всё, что хотел, – тусклым голосом произнесла девушка. – По вине Арбедалочика погиб Драмар, а сам он хотел меня изнасиловать. Я не имела права оставлять его в живых.

Абедалоф ещё не упал, стоял, пошатываясь, держась одной рукой за столешницу. Вторую руку галанит успел испачкать в крови и теперь с изумлением разглядывал красную ладонь. Разглядывал и молчал.

Следующий выстрел бросил галанита на пол. Ноги несколько раз дёрнулись, пальцы скрючились, словно умирающий попытался расцарапать пол, затем Абедалоф изогнулся, громко застонал и затих.

Девушка всхлипнула.

– Поехали домой, – тихо сказал Помпилио, забирая у Киры оружие. – Нам тут больше нечего делать.

Часть III

Унигартские тайны

Глава 1,

в которой Помпилио предаётся воспоминаниям, Селтих делится планами, Орнелла скучает, Сантеро курит, а Кира ничего не хочет

– Казнь должна была случиться на рассвете, на опушке тиковой рощи, на небольшом пригорке, с которого открывался великолепный вид на змеящуюся меж великих приотских озёр речку. Поля противоположного берега покрывали жёлтые копны, собранные трудолюбивыми селянами под пение и хороводы, на линии горизонта с аппетитом паслись тучные коровы, а здесь, на тиковом холме, должна была пролиться кровь… – Помпилио вздохнул и потёр лоб, с наслаждением формируя следующее предложение: – Солнце только-только взошло, и его первые лучи весело играли с капельками росы, превращая их в сверкающие фонарики… Ты записываешь?

– Конечно, мессер, – хладнокровно отозвался Теодор Валентин, не отрываясь от блокнота. – Только-только взошло.

– Весело играли с капельками росы, превращая их в сверкающие фонарики.

– Превосходное сравнение, мессер. Весьма оригинальное.

– Ты до сих пор сомневаешься в моём литературном таланте?

– Ни в коем случае, мессер. – Валентин бросил на хозяина быстрый взгляд. – Осмелюсь поинтересоваться: напоминали фонарики электрические или газовые?

– В тебе совершенно отсутствует поэтический дух, Теодор, – поморщился дер Даген Тур. – Никакой склонности к творчеству.

– Я должен уточнить, мессер.

– Капельки росы, которых касались игривые лучи благодатного солнца, напоминали волшебные фонарики сказочного народца.

– Я запишу в примечаниях.

– Дословно, пожалуйста.

– Конечно, мессер.

Беседа неспешно текла в удивительно подходящем месте: в стоящей у самой воды беседке. Банир ластился к серым камням фундамента, и негромкий шум прибоя помогал адигену припоминать мельчайшие детали исторического утра. Валентин, по обыкновению облачённый в строгий тёмный костюм, белую, как пустынное солнце, сорочку и перчатки, стоял у балюстрады, Помпилио же развалился в роскошном, щедро позолоченном инвалидном кресле, больше походившем на передвижной трон, чем на скорбное седалище. Надобность в нём отсутствовала, но на дер Даген Тура периодически накатывали воспоминания «о временах, когда я был калекой», и тогда Валентину приходилось браться за ручки кресла.

– Облачённый в белоснежную шёлковую сорочку, серые кавалерийские рейтузы и блестящие сапоги…

– Кавалерийские рейтузы, мессер? – Валентин удивлённо поднял брови.

Помпилио был умелым наездником – так требовало положение, – но с отвращением относился к верховой езде.

– Да, Теодор, кавалерийские рейтузы, – не терпящим возражений тоном произнёс дер Даген Тур. – Я долго вспоминал, в чём был одет, и внезапно понял: кавалерийские рейтузы. Белая сорочка, серые рейтузы и чёрные сапоги дают великолепную цветовую гамму центрального образа.

– Картина получится великолепной, мессер.

– Рад, что ты понимаешь. – Адиген почесал кончик носа. – Солнечные лучи ещё не коснулись ямы, и она казалась чёрным пятном у моих ног, ужасающей дверью в неизведанное. Распахнутый зев пугал палачей, они отворачивались, и тогда я предложил им завязать глаза…

– Расстрельной команде?

– Это была шутка, Теодор, – устало объяснил Помпилио. – Я пребывал в прекрасном расположении духа.

– Да, мессер.

– А ты всё портишь.

– Сожалею, мессер.

– Оставь… – Дер Даген Тур пошевелил пальцами, припоминая окончание предыдущей фразы, и продолжил: – Они отказались, и картина приобрела законченность: мой величественный взор против их бегающих глазок.

– Я вижу происходящее как наяву, мессер, – не стал скрывать камердинер, продолжая заносить подробности в блокнот. – Великолепное описание.

– Классическое образование, Теодор: риторике меня учили лучшие преподаватели Линги, а литературный вкус достался от матери.

– Да, мессер.

– Надеюсь, ты не упустил какой-нибудь важной детали?

– Потомки бы мне не простили, мессер.

– Хорошо, что ты это понимаешь.

Помпилио считал эпизод расстрела ярчайшим событием путешествия в Линегарт, а потому рассказ о едва не случившейся экзекуции Валентин прослушал то ли сорок шесть, то ли пятьдесят два раза. Но адигена стали раздражать постоянно меняющиеся детали, и он велел камердинеру задокументировать историю.

Третий участник встречи, Бабарский, обладал удивительной способностью спать с открытыми глазами, и с его застывшего лица вот уже пятнадцать минут не сходило выражение неподдельного интереса.

– Полагаю, картину следует заказать Очиру Анаэлю, и выглядеть она должна фундаментально, достойно галереи изящных искусств Маркополиса, – принял решение адиген. И обратился к бедовому суперкарго: – Бабарский, в галерее есть место?

– Организуем, – пробормотал ИХ. – Там много картин, которым пора в частные коллекции.

– Бабарский, – укоризненно протянул Помпилио.

ИХ окончательно проснулся:

– Мессер?

Устроить суперкарго выволочку дер Даген Тур не успел: пришли плохие новости.

– Мне очень жаль, мессер, но Очир Анаэль умер, – некстати сообщил Валентин.

– Давно?

– Двести лет назад.

– Меня с утра знобило, – грустно вставил ИХ. – Наверное, последствия лирской лихорадки.