Братья - Крис МакКормик

старик спрашивает меня, не замечал ли я усиления сейсмической активности в районе по сравнению с предыдущими годами? Ну, я и пошутил – тычу пальцем в алкашей у стойки и говорю: вот, мол, им было бы отрадно узнать, что не только их покачивает! Старик засмеялся, и тут я понял, что он совершенно нормальный, а не сумасшедший. Ведь именно смех и отличает нормального от психа. Сумасшедший не будет смеяться шутке или анекдоту, вы ж понимаете. У безумца смех только беспричинный бывает, это я узнал еще в детстве – в деревне, где жил мой дед, был один сумасшедший, и мне…

– Ты хочешь начать новую историю, прямо посередине старой? – удивленно спросила Мина.

Для нее это было неестественно, но она решила исполнить роль сварливой жены. Получилось довольно смешно, тем более что водка подействовала и она вообразила, будто может вести себя свободнее обычного, показывая тем самым свое превосходство над мальчишкой, с которым когда-то была помолвлена.

– Ладно. Так вот. Я говорю ему по-русски, что не ощущал каких-либо толчков, ничего такого необычного. Он успокоился и объяснил мне, что работает геофизиком и вместе с другими учеными мотается между Москвой и Ереваном уже много лет, разведывает… как это он назвал? – а, углеводороды! – пробуривает скважины в районе между Араксом и Октябрьским бассейном. Э, зачем ты так смотришь на меня, любовь моя? – обратился он к Мине. – Я помню каждое слово, что он мне тогда сказал. У меня память – врожденный талант. Иными словами, этот дед и его люди бурили скважины в поисках нефти и природного газа. Москва считала эти районы «перспективными для развития». Дед сказал, что бурение идет тут с тридцатых годов, но в Армении ничего так и не нашли. Им потребовалось два года, чтобы пробурить скважину в две тысячи метров и еще несколько на пять тысяч. И все напрасно.

Аво встал со своего места, поняв, что теперь настала его очередь наливать. Галуст продолжал:

– А я говорю тому русскому, что нет ничего страшного в том, что азарт исследования присущ мужчинам, и наговорил ему еще много разной ерунды, которую вообразивший себя взрослым мальчишка высказывает без всякого смущения. Однако русский сказал мне, что я сильно ошибаюсь, что я совершенно неправ. Существует очень большой риск, что могут наступить катастрофические последствия. И если сейчас мы не чувствуем подземных толчков, то очень скоро сможем испытать их на себе в полной мере. Еще он сказал, что предупреждал Госплан заранее о возможных последствиях бурения. Он предсказывал обширное землетрясение в нашем районе в результате всех этих поисковых мероприятий. Однако его обращения проигнорировали, и бурение продолжается. Но теперь, когда он подошел к концу своей жизни, сказал тот старик, он сожалеет о проделанной работе, которой посвятил всю свою жизнь. В свое время он дал обещание, что никогда не перестанет искать нефть в Армении, и теперь сильно сожалеет, что выполнил его. «Это худшее обещание, – добавил он, – одно из худших, что я когда-либо давал». Он допил свое пиво и спросил меня, какое было лучшее обещание в моей жизни, из тех, что я исполнил? Помню, я что-то говорил о своих свадебных клятвах, что у нас с женой есть проблемы с зачатием ребенка, но мы обещали друг другу оставаться вместе и в горе, и в радости, и в богатстве, и в бедности, и вот я держу свои обещания. А к тому моменту выпили мы изрядно и потому стали смеяться, мол, проблема-то у нас одна! – безуспешное бурение! О, любовь моя, я вижу, как ты смотришь на меня – типа, да, милая история, Галуст-джан, а смысл-то в чем? Но тут не требуется заточка. Когда заболел мой отец, и я думал, что самому-то мне вообще не придется иметь детей, я вспомнил об этом русском и дал обещание, которое не собирался выполнять. Я пообещал, что, если у меня родится сын, я назову его в честь отца. Мне было уже за сорок, и шансы были невелики, и я не имел права давать каких-либо обещаний. Но я чувствовал, что обязан сказать это, и я верил. А теперь мне за пятьдесят, и я все еще верю, что исполню то, что обещал. Если такое случится, то это будет лучшим обещанием, которое было когда-либо исполнено, ибо оно невероятно именно из-за того, что сколько же везения и любви потребуется для его исполнения. Это было бы похоже на то, что в Армении нашли бы нефть!

«Спартак» закончился. Мина подошла к проигрывателю и поставила новую пластинку, свою любимую Pink Moon Ника Дрейка – одну из немногих, что сохранились за ушедшие годы. Ей хотелось проверить, узнает ли, вспомнит ли Аво эту музыку? Она не была до конца уверена.

Аво сидел как ни в чем не бывало и цедил свою водку. Наконец он сказал, что уже поздно, скоро пойдет последний поезд на Ленинакан. Там у него друг, пояснил он, бывший фабричный мастер по прозвищу Кнопка. Он перевелся из Кировакана на фабрику, где раньше работали его родители. Да и дядю хотелось бы повидать, ведь они не виделись тысячу лет.

– И долго ты собираешься там пробыть? – спросила Мина.

Ей хотелось намекнуть, что, может, не стоит так торопиться.

– Да всего ничего, – ответил Аво. – Так, скажу «привет», и все.

Ага… Словно возвращение из небытия – это так себе событие.

– Что ж, отличная мысль – оказаться там, где все начиналось, – закивал Галуст. – Вот если б тот русский геофизик сидел сейчас с нами, мы бы его спросили, есть ли научное обоснование того факта, что ты всегда чувствуешь себя хорошо в том месте, где родился.

Мужчины встали и пожали друг другу руки. Но Мина осталась на своем месте с рюмкой в руках. Тут появилась свекровь в ночной рубашке и пожаловалась на громкую музыку. Перед тем как уйти, она сказала:

– Я постелю вашему большому гостю на диване.

– Да я вообще-то собирался уходить, – замялся Аво. – Но все равно спасибо!

– Вам нельзя уходить отсюда так поздно. Соседи будут сплетничать потом.

– Мама, он сказал, что уходит!

Но свекровь уже скрылась. Впрочем, она тут же возникла вновь с простынями и одеялами.

– На диване ему будет неудобно спать, – сказал Галуст.

Мина отпила глоток и поставила рюмку на стол.

– Может, он сам решит?

– Мне доводилось спать в местах куда более неудобных, – улыбнулся Аво.

– У тебя поезд через несколько минут, – забеспокоился Галуст. – Давай отвезу тебя, если хочешь.

– Да ничего он не хочет, – вмешалась его мать. –