Испытание огнем. Сгоравшие заживо - Одинцов Михаил Петрович

Послышался голос инженера полка:

— Ты где там?

— Пока на ремнях вишу. Не знаю, что лучше: отстегнуться или не надо?

— Не надо. Фонарь от удара с направляющих рельсов слетел. Сейчас мы его вытащим. А уж потом замок расстегнешь и выпадешь. Не побился там?

— Да вроде бы все цело.

Мерзлая земля не хотела поддаваться лопате, и подкоп шел медленно. Периодически доносился голос инженера: «Потерпи, милок!» Еще немного осталось… Наконец фонарь убрали.

— Ну, давай! Эвакуируйся!

Виктор опустил руку за голову, но земли не достал.

— Я же землю рукой не достаю! Если расстегну ремни — сломаю себе шею.

— Тоже правильно. — Инженер замолчал, обдумывая решение. Потом в кабину донеслось: — Давайте по одному человеку с боков лезьте к кабине и поддержите летчика, когда он расстегнет ремни.

В кабине опять стало темно.

— Ну, мы готовы. Давай!

Щелкнул замок — и Виктор повалился вниз. Упал на чьи-то плечи, а с них сполз на землю.

— Тащите его оттуда за воротник, а то он с парашютом не повернется.

— Порядок, ребята! Я его тоже расстегнул и лямки снял.

Кто-то потащил его за ворот комбинезона из кабины. Виктор несколько раз оттолкнулся ногами, помогая невидимому товарищу. Стало свободней, и он перевернулся на живот. Можно было действовать самостоятельно… Вылез. Встал на ноги. Осмотрелся. Около самолета — весь полк. Медленно пошел к Митрохину.

— Товарищ подполковник, сержант Чернов задание выполнил…

— Вижу, что выполнил. А самолет поломал. Судить за это надо.

Стоявшего рядом с Русановым Осипова как будто кто хлыстом стеганул по спине.

— Так всех пересудите. Будет не полк, а исправительная колония.

— Не вмешивайся, лейтенант!… Русанов, идите на КП докладывать о вылете. Я тут сам разберусь. За помощь техникам спасибо. Разойтись и заниматься делом! Инженеру самолет осмотреть и доложить возможность и сроки ремонта.

Митрохин повернулся к Чернову, чтобы и ему дать указания, но тот его опередил:

— Товарищ командир, тормоза отказали. Может, пробиты они?

— Я и без тебя вижу, что колесо разбито. Надо было шасси сразу убрать. И сам цел был бы, и самолет тоже. Ладно уж, иди в лазарет. Пусть щеку зашьют…

Потепление принесло с собой обильные снегопады. Снег стал полным властелином дорог и аэродромов. Главным оружием сделались лопаты, волокуши и катки. Даже если и появлялись окна летной погоды, то выпустить самолет на боевое задание было непросто. Прежде чем взлететь, приходилось вначале вытаскивать из снежного плена машины. Иногда это, на первый взгляд, простое и обычное дело приобретало характер целой операции.

Самолет Осипова был избавлен от такого перетаскивания со старта в капонир и обратно. С «илом» Осипова решили проблему просто: его не убирали на стоянку с площадки боевого дежурства. Техник самолета Петров, чтобы не бегать по километру за всякими ключами и чехлами, перенес незаметно все имущество на «новое» место и спрятал его в снежную нору, чтобы оно не мозолило глаза начальникам. Самолет теперь был всегда готов к вылету, а техник и летчик — в землянке для дежурных, у телефона.

Сегодня Осипов вылетел на задание один. Его самолет пробивался через снегопады на юг. Позади штурмовика осталась железная дорога Ржев — Великие Луки, потом — редколесьем покрытые болота. Холмы, возвышенности и перелески — у оккупантов, а снежная открытая низина с замерзшей под ней водой и трясиной принадлежала Красной Армии. Линия фронта была засыпана снегом, жизни и войны на ней Матвей не увидел. А когда проскочил в тыл к немцам, подумал:

«Если наши до весны из этих болот не выберутся, то потонут в них, надо сейчас идти вперед или перед весной уходить назад на целых двадцать-тридцать километров. Видать, при наступлении не хватило силенок сбить немца с этих лесистых высоток…»

Под левым крылом летела навстречу белой стрелой мертвая дорога. Целей для атаки Матвей не видел. Чем дальше самолет уходил на юг, тем лучше становилась погода. Это и радовало, и настораживало «охотника». Можно было не опасаться, что столкнешься с какой-нибудь горушкой или вышкой, лучше стало вести поиск врага. Однако росла и вероятность случайной встречи с немецкими истребителями. Уходить в облака от них в такую погоду было нельзя. Низко. Потом выйти из них будет непросто. Бой же вести в глубоком тылу не хотелось. Свяжут воздушной каруселью, и останешься без бензина. А на самолюбии не улетишь. От многодневных полетов при стометровой облачности сейчас, когда облака позволили Матвею набирать триста и четыреста метров высоты, он чувствовал свою оголенность, ощущая эти сотни метров так, как будто бы под ним были не метры, а целые километры прозрачного воздуха. Ему казалось, что в кабине стало легче дышать, и он пил эту живительную влагу полной грудью. Матвей надеялся на свой опыт, на бело-зеленый камуфляж своего «ила», который растворял в зимней пестроте очертания самолета, делая его почти невидимым, на внезапность своего появления в этом районе. Линия фронта осталась почти в ста километрах позади. Тут его никто не ждал. Здесь был уже настоящий тыл. Целей по-прежнему не было, у него созрело решение — лететь на железнодорожную станцию большого города, которая питала немецкий фронт, а затем выйти на шоссе, идущее от станции на восток. Там уже с гарантией можно найти цель, но не торопиться, выбрать что-нибудь стоящее.

Самолет прижался к самой земле и, слившись с ландшафтом, устремился дальше на юг. Наконец показалась железная дорога. Матвей выполнил правый разворот, и на него стали надвигаться высокие холмы, ограждающие станцию с севера и юга города, поднимающиеся амфитеатром вверх, и закопченное паровозными дымами, углем и мазутом скопище красных вагонов. Вверху перед самолетом хлопнуло несколько разрывов зенитных снарядов. А Матвей удовлетворенно хмыкнул:

«Угадал, пушки-то стоят наверху, стрелять сейчас по нему — значит стрелять по станции. Надо только суметь из этой долины после атаки выскочить, и чтобы не через батарею».

В лоб мелькнула трасса металла, и Матвей нажал на гашетки пушек и пулеметов, а потом послал вперед два реактивных снаряда. Станция… Шесть нажатий на бомбовую кнопку — и на вагоны ушли стокилограммовые фугаски. Они должны разорваться через семь секунд, когда уже его здесь не будет. «Теперь самое главное — уйти. Сначала еще ниже к вагонам, столбам, постройкам. Наверное, начали рваться бомбы? Сделаю резкий боевой разворот. Надо перескочить через седые от снега косогоры».

Осипов дал мотору полные обороты, включил форсаж и начал разворот. «Ил» взревел, задрал нос к облакам и лег круто на левое крыло…

«Не стреляют? Огня не видно… Значит, ушел. Если истребители взлетели, то будут искать меня на севере, а я пойду южнее. Как можно ниже. Надо потеряться в снеговой пестроте».

…Еще разворот… «Ил» пошел курсом на восток. Через несколько километров Матвею надо будет вновь пересечь железную дорогу и шоссе.

Он сделал крутую змейку, чтобы посмотреть, нет ли за ним преследователей, и, убедившись, что за хвостом все спокойно, пошел вдоль шоссе. Горючего для «охоты» оставалось еще километров на пятьдесят, на десять минут полета.

Вдали, на бело-коричневом полотне шоссе, показалась колонна машин. Еще не различая, что за автомобили, Матвей повел самолет вверх, чтобы обеспечить себе возможность прицеливания и стрельбы. Догнал маленькую колонну и обрадовался, как будто бы встретился с давно желанным и старательно выслеживаемым зверем. На дороге шли две легковые машины, два автобуса, а сзади и спереди — по одному броневику.

«Так портянки и свиную тушенку не возят». Броневики Матвея не интересовали.

Вот она, долгожданная атака: «ил» опустил острый железный нос к земле и устремился на головной легковой автомобиль. Огонь! Длинная пушечно-пулеметная очередь… Автомобиль споткнулся, его занесло в кювет и опрокинуло вверх.

Арканная петля правого боевого разворота на 270 градусов, и штурмовик опять понесся в смертельной для врага атаке к земле; грохотали пушки, рычали с каким-то завыванием пулеметы, огненными тире ушли шесть реактивных снарядов… Секунды атаки кончились, и самолет вышел из пикирования. Штабной колонны больше не было.