Роман Булгакова Мастер и Маргарита: альтернативное прочтение - Альфред Барков

Трактовка Толстым понятия о «свете» конгениальна с трактовкой этого же понятия иудейским этическим учением, известным как «Каббала», в котором «Ор Хаим» (свет жизни) – одно из основных понятий. Следует отметить, что, работая на переводом Евангелий, Толстой специально изучал древнееврейский язык, выверяя свои выводы по ключевым вопросам в трактовке Торы.

О пути Толстого к «свету» писали не только его современники. В.Я. Лакшин, например, в своей книге «Пять великих имен» посвятил этому даже целую главу, озаглавив ее «Путь к солнцу». К сожалению, никаких ассоциаций со «светом» в романе Булгакова у него при этом не возникло.

Не возникли у него ассоциации и при разборе булгаковской трактовки отношения Христа к земной власти: «В отличие от евангельского Иисуса, уклончиво заявляющего «Богу – Богово, кесарю – кесарево», Иешуа у Булгакова не знает компромисса с римской властью…»6 И дело даже не в том, что трактовка в романе этого вопроса отражает мнение Толстого, а в том, что сам Толстой обосновывает свою концепцию именно этим (цитируемым В.Я. Лакшиным) афоризмом Христа: «По учению церковников […], место это значит то, что надо исполнять свои обязанности царю так же, как и Богу», и приводит свое понимание: «Толкование этого текста церковью исполнено высокого комизма. Текст этот, явно отрицающий власть, читается в царские дни и служит главной опорой власти […]. Но дело в том, что Иисус не только не признает власти, не только презирает ее, но считает ее по существу своему злом, становится сам и ставит людей выше ее. Все учение его […] прямо исключает всякую власть, считая ее злом и поэтому тьмою».

Это утверждение Толстого противоречит текстам Евангелий, хотя бы даже процитированному стиху Ин.19-11, где сам Иисус утверждает, что власть дана Пилату не кесарем, но Богом. К сожалению, это место – далеко не единственное, при переводе которого Толстой исказил смысл первоисточника.

Здесь будет уместным отметить еще один контекст использования Толстым понятия «тьма» – в прямой увязке с понятием «власть»; эти контексты (духовная смерть, власть) дают основу для нового осмысления проходящей рефреном по всему булгаковскому тексту «тьмы».

Следует отметить, что отношение Толстого к земной власти проявилось не только при переводе и толковании Евангелий; оно фактически являлось одной из доминант его этики, особенно в последний период жизни. Именно этот вопрос явился одним из главных противоречий между его мировоззрением и концепцией государственного устройства Вл. Соловьева, который считал, что государство должно быть построено в виде пирамиды, на вершину которой он помещал основанную на религии нравственность. Толстой же категорически отрицал любой принцип государственного устройства как противоречащий учению Христа. Такое отношение отразилось, в частности, на его настроении после ставшего знаменитым отказа от собственности. Вот что он писал по этому поводу 2 августа 1910 г. своему поверенному В.Г. Черткову: «Сделал, главное, несомненно дурно тем, что воспользовался учреждениями отрицаемого мной правительства, составив по форме завещание. Теперь я ясно вижу, что во всем, что совершается теперь, виноват только я сам»7.

Вспоминая "О том, как мы с отцом решали земельный вопрос», и говоря о приверженности Толстого идее Г. Джорджа об использовании земли, Татьяна Львовна упоминает, что во всем этом ее отца мучило одно – налог с земли должен был собираться правительством, действия которого основаны на насилии8.

Как видим, трактовка в «ершалаимских» главах отношения Иешуа к земной власти конгениальна с мнением Толстого.

Тема отрешившегося от земных благ бродяги-философа затрагивается в «Четвероевангелии» неоднократно. В частности, оспоривая церковное толкование, а фактически – прямой смысл фразы Христа «Блаженны нищие духом, ибо их есть царство небесное», Толстой говорит о неправомерности добавления Матфеем в эту фразу слова «дух». По его мнению, Иисус имел в виду не то, что ему приписывает евангелист, а иное: постичь свет могут только такие же, как и он сам нищие, бродяги. В интерпретации Толстого, как и в романе Булгакова, Иисус – земной, лишенный возможности творить чудеса человек. Да и приведенную фразу Христа «Богу – Богово, кесарю – кесарево», сказанную относительно правомерности уплаты подати Тиберию, Толстой комментирует таким образом, что монеты должны быть отданы изображенному на них кесарю; им же, нищим бродягам, деньги только мешают постичь свет.

И снова этот же вопрос просматривается как еще одна этическая доминанта самого Толстого, отказ которого от собственности общеизвестен – он не только явился одной из причин разлада в его семье, но и получил широкую огласку.

«В эти годы, к большой радости отца, – вспоминает Татьяна Львовна, – ему удалось осуществить два своих желания: он отказался от всякой собственности и добился от жены согласия на передачу его литературных произведений в общее пользование (речь идет о напечатанном 19 сентября 1891 года в газетах заявления Толстого о том, что он предоставляет всем желающим право безвозмездно издавать в России и за границей все его сочинения, написанные с 1881 г. – см. ПСС, т. 66, с.47) […] Мечтою моего отца было раздать все, что он имел, и начать жить всей семьей, как живут крестьяне. На это жена не соглашалась […], не понимала, что для ее мужа отдать то, что он имел, означало снять с себя грех, грех собственности, которая стала для него невыносимой с тех пор, как напряженной, внутренней работой он дошел до принятия и исповедания определенных воззрений. «Отдать то, что я имею, – пишет он, – не для того, чтоб сделать добро, но чтобы стать менее виноватым» (источники этой цитаты не установлены). И он начал широко направо и налево раздавать деньги. Это пугало мою мать»9.

Отрицание Толстым т.н. «исторической вины» еврейского народа содержится в его разборе Христовой фразы «Если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, возьми крест свой и следуй за Мной». Можно проследить, как формировалась его позиция. В первый раз он так комментирует этот стих из Евангелия от Луки10 : «Слова о кресте, как не имевшие смысла до распятия Иисуса, должны быть выпущены». Далее, приводя этот же стих в изложении Марка11, он оставляет его без комментариев. И уже в конце работы, при разборе стиха Ин.18,32 «Да сбудется слово Иисусово, которое сказал Он, давая разуметь, какою смертью Он умрет» Толстой возвращается к теме креста с уже новым ее толкованием: «Какою смертью он умрет» надо разуметь так, что Иисус угадал, от кого он получит смерть: не от иудеев, а от римлян. Слово Иисуса, на которое намекает этот стих, это слово о кресте: только римляне казнили, распиная на кресте»12.

Характерно, что, вводя этот тезис в свое исследование, Толстой делает это со ссылкой именно на Четвертое Евангелие, которое своей антисемитской направленностью отличается от всех трех синоптических Евангелий (см., например, комментарий С.В. Тищенко к новому переводу Евангелий на русский язык)13.

Итак, совпадение содержащихся в «романе в романе» и «Четвероевангелии» концептуальных положений, как и характерных лексических моментов, дает основание сделать вывод, что так называемое «евангелие от Воланда» является пародией на произведение Л.Н. Толстого, а созданный Булгаковым образ Иешуа – пародией на тот образ Христа, который получился в результате работы великого романиста над евангельскими текстами. Образ, как нельзя более точно охарактеризованный С.А. Ермолинским как «навеянный нашими юродивенькими и блаженными, которых исстари почитали на Руси»14.

Давайте вчитаемся в такую характеристику: «Он считает Христа наивным, достойным сожаления и хотя – иногда – любуется им, но – едва ли любит. И как будто опасается: приди Христос в русскую деревню – его девки засмеют».

Довольно меткая характеристика «булгаковского» Иешуа. Так охарактеризовал толстовское видение Христа Горький15.

При этом следует отметить, что такое видение, равно как и все четыре выделенные посылки, присутствуют не только в «Четвероевангелии»; они в свое время были общеизвестны, да и сейчас не являются секретом для специалистов-толстоведов, поскольку определяли поступки Толстого в жизни; а информацию об этом можно почерпнуть из довольно широко распространенных источников. Иными словами, Лев Толстой узнаваем в романе «Мастер и Маргарита» даже без непосредственного обращения к его «Четвероевангелию».