Я вернусь через тысячу лет - Исай Давыдов

Мы поднимаемся все выше и выше в горы, и дорога, еще в долине прямая, здесь начинает петлять и кружить, обходя вершины и пропасти. И цвет дорожного полотна меняется. Он теперь не прозрачно-янтарный, густо-коричневый. Оплавленный базальт теперь тянется под биолетом. Шоссе, проложенное уже не лесодорожной, а горнодорожной машиной. Такое же, как далеко на севере, в Нефти.

Биолет по этой извилистой дороге уже не летит – он едет на своих вытянувшихся, высоких колесах, которые выпускаются из корпуса, как у самолета при посадке. Биолет здесь не может лететь – слишком мала скорость. И большую кибер не позволит – опасно, можно свернуться в пропасть или разбиться о скалу.

На одном из поворотов мы проходим между двумя полосатыми будочками. Одна из них поднимается на столбе из пропасти, другая врезана в скалу. Между будочками протянулась над шоссе стенка голубоватых лучей, которые мы неощутимо пробиваем на своем биолете. Это “ворота” первой линии электромагнитной защиты. Через них может пройти только биолет, но не человек. А человек, пересекший голубоватые лучи фотоэлементов, через три шага упрется в невидимую силовую стенку, которая отбросит его назад.

На следующем повороте мы проходим еще одни такие “ворота”, затем – еще. Три линии защиты пропускают нас. Три линии, которые надежно охраняют от диких охотников нашу полную беззащитность в зоне отдыха.

Эта зона открывается глазам неожиданно, сразу вся, и как раз тогда, когда красновато-коричневые скалы и петляющая между ними и ущельем дорога уже начинают казаться бесконечными. Неожиданный поворот – и внизу море, врезающееся в берег овальной серебристой бухтой, солнце, слепящее, как на Земле, и густая, сплошная темная зелень, в которой, как кучка необработанных алмазов, светлеют геологические палатки, поставленные первыми двумя потоками отдыхающих.

Все тучи, вся пасмурность и дождливость нашего хмурого материка остались за горами, за лесистой грядой, а здесь размыто-голубое небо, лишь слегка прошитое легкими, стремительными облачками, и солнце, солнце, солнце, по которому мы уже успели так соскучиться!

Андрюшка Челидзе рядом со мной вопит от восторга, и трое мальчишек за спиной бьют каблуками в пол машины, и прыгают на сиденье, и оглушают меня криком: “Море! Море! Море!”

Через полчаса мы уже на пляже, в купальниках, и мальчишки бегают в полосе прибоя, поднимая тучи брызг и захлебываясь от восторга, а Бирута бегает по воде за ними и, надрываясь, кричит:

– Ребята, выйдите на берег! Ребята – сразу в воду нельзя! Ребята – на берег!

Ее никто не слушается, и тогда вмешиваются мужчины. Али, я, Бруно, Доллинг и еще несколько парней, взявшись за руки, вытесняем ошалевших мальчишек на берег. Мальчишки ворчат, но покоряются грубой силе старших.

Когда наша цепь рассыпается, я вижу на краю ее Женьку – громадного, широкоплечего, волосатого. Я замечаю, что он глядит на меня, хотя за темными стеклами защитных очков и не видны его глаза.

Почему-то я тоже останавливаюсь и гляжу на него, хотя отлично понимаю, что лучше бы этого не делать. Но отвернуться не могу – гипнотизирует он меня, что ли?

Он делает ко мне несколько шагов, протягивает руки.

– Добрый день, Сандро! Сто лет тебя не видал!

– Здравствуй.

Мы на виду у всех. Я не могу не протянуть ему руки. Для этого у меня должны быть такие основания, которые можно сразу бросить в лицо, при всех. А у меня нет их. Женька упорно выскальзывает из них все время. И поэтому я протягиваю ему руку, хотя сам себя презираю за это.

Он жмет ее долго, крепко, любовно и, не выпуская, вытягивает меня из полосы прибоя на берег.

– Должен тебя поздравить! – говорит он. – С лабораторией! С тем, что ты – в ней! Доволен?

– Да.

– И я рад за тебя! – Голос его звучит бархатисто, ласково, обволакивающе. – Там твое настоящее место. Теперь ты сможешь сделать все, что не успел на Земле.

– Почему ты так заботишься обо мне, Женька?

Мы уходим по пляжу все дальше и дальше от кричащих и бегающих детей. Приятно горячит подошвы нагретый солнцем мелкий песок, приятно уходят в него пальцы ног. Только здесь, в зоне отдыха, и можно походить босиком. И больше нигде нельзя на нашем материке.

Женька резко, удивленно поворачивает ко мне голову.

– Не понимаю твоего вопроса, Сандро.

– Чего уж не понять?

Он сожалеюще разводит руками.

– Видно, ранний склероз. Что ты имеешь в виду?

– Твое выступление на последнем Совете.

– А-а!.. – По Женькиному лицу расплывается широкая, самодовольная улыбка. – Тебя задело, что предложил именно я? Ты хотел бы наоборот?

– Что – наоборот?

– Ну, чтобы у тебя была возможность кого-то предлагать?

Я усмехаюсь. Уже упивается... Рано!.. А ведь прав был Бруно тогда, после нашего собрания, когда говорил с Маратом о Женьке!..

– Нет, Женька! – отвечаю я. – Не хотел бы! Например, я не стал бы предлагать тебя!

– В этом-то я не сомневаюсь! – Женька улыбается уже саркастически. И бархатистость из его голоса уже куда-то исчезла. Обыкновенный голос теперь. Даже неприятный – жесткий, резкий. – И в этом твоя главная слабость, Сандро! – Женька произносит это вполне сожалеюще. – Ты никогда не умел подняться над личным. И поэтому никогда не сумеешь подняться вообще. Твой удел – только техника.

– А твой? Подняться вообще? Над людьми подняться?

– Ты упрощаешь, Сандро. Как всегда. Это хорошо в электронике. Там помогает. А в жизни приводит к грубым просчетам.

– Для меня жизнь – не шахматная партия. Я не рассчитываю в ней каждый ход.

– Это я давно заметил. Еще в школе. Талантливые люди обычно ведут себя так. Они могут позволить себе такую роскошь. Но потому же они обычно и не поднимаются над своими талантами. Чтобы подняться выше – надо быть шахматистом в жизни.

– Метишь в гроссмейстеры?

– Опять упрощаешь! Ты вот отлично понимаешь радость технического открытия. И никак не можешь понять другую радость – открытия общественного. Первым высказать то, что еще только смутно зреет в головах многих людей. Первым точно сформулировать и высказать то, что им надо, чего они хотят. И видеть после этого благодарность в их глазах. Порой даже восхищение... Поверь, это радость не меньшая. Жаль, она незнакома тебе. Нужно ее испытать, чтобы понять. И может, это тоже талант? Талант организатора?

– Не надо тумана, Женька. Не надо красивых фраз. Я все понял. Тебя понял.

– А я тебя опять не понимаю.

– И ты меня понимаешь. И потому боишься. И потому хочешь хоть как-нибудь, хоть чем-нибудь заткнуть мне рот. Так ведь?

– Не так! – почти кричит Женька и поворачивает назад. Я поворачиваю за ним, и мы возвращаемся по горячему мелкому песку к морю, к прибою, к шумящим детям. – Не так! – повторяет Женька. – Я действительно считаю, что ты будешь хорошим руководителем лаборатории. Лучшего – не знаю! Я хуже. Грицько – хуже. Это мое убеждение! Я его высказал. Тут – твое! Если бы тебя назначили председателем Совета – я выступил бы против. Тут – не твое! Я тебя не боюсь и не ищу в тебе выгоды. Я думаю об обществе. Пойми – об обществе! Ты способен мыслить такими категориями?