Иосиф Флавий. История про историка - Петр Ефимович Люкимсон

После того как легионеры заняли всё пространство между первой и второй стеной, у последней завязались жестокие рукопашные бои, большинство которых проходило на равных. Обе стороны уже прекрасно оценили силу и мужество друг друга, а потому находились в состоянии постоянно боевой готовности, и схватки между ними происходили почти круглосуточно.

«Ни одни, ни другие не знали усталости; нападения, схватки около стен, вылазки мелкими партиями происходили беспрерывно в течение всего дня, и ни одна форма борьбы не осталась неиспробованной. Рано утром они начинали, и едва ли ночь приносила покой — она проходила бессонной для обоих лагерей и еще ужаснее, чем день: для иудеев потому, что они каждую минуту ожидали приступа к стене, для римлян потому, что они всегда боялись наступления на их лагерь. Обе стороны проводили ночи под оружием, а с проблеском первого утреннего луча стояли уже друг против друга готовыми к бою. Иудеи всегда оспаривали друг у друга право первым броситься в опасность, чтобы отличиться перед своими военачальниками. Больше, чем ко всем другим, они питали страх и уважение к Симону. Его подчиненные были ему так преданы, что по его приказу каждый с величайшей готовностью сам наложил бы на себя руки. В римлянах храбрость поддерживали привычка постоянно побеждать и непривычка быть побежденными, постоянные походы, беспрестанные военные упражнения и могущество государя, но больше всего личность самого Тита, всегда и всем являвшегося на помощь. Ослабевать на глазах Цезаря, который сам везде сражался бок о бок со всеми, считалось позором; храбро сражавшиеся находили в нем и свидетеля своих подвигов, и наградителя, а прославиться на глазах Цезаря храбрым бойцом считалось уже выигрышем» (ИВ, 5:7:3), — свидетельствует Флавий.

Помимо храбрости, евреи прибегали и к военной хитрости. Так Иосиф рассказывает, что уже когда таран был подведен к одной из башен второй стены, входивший в число ее защитников некий Кастор обратился напрямую к Титу и заявил, что желает сдаться. Тит ответил, что приветствует его решение, и начал переговоры об условиях сдачи, а Кастор тем временем начал спорить с окружавшими его десятью товарищами, одни из которых выражали готовность присоединиться к нему, а другие утверждали, что предпочитают смерть сдаче врагу.

На самом деле весь этот спектакль был устроен для того, чтобы затянуть время и дать Симону бар Гиоре возможность спокойно провести совещание со своими командирами и распределить их отряды по второй линии обороны.

Причем Кастор довел спектакль до конца: часть его спутников устроила инсценировку самоубийства, чем немало поразила римлян. Затем один из римлян ранил Кастора стрелой в щеку, после чего тот стал жаловаться на несправедливое обращение.

Тит сделал выговор стрелявшему, а затем велел Иосифу подойти к стене и протянуть Кастору руку, чтобы он мог спуститься вниз. Однако, заподозрив подвох, Иосиф отказался, и тогда к Кастору направился другой перебежчик, по имени Эней, вместе с еще одним воином — и тут Кастор швырнул вниз камень, которым ранил спутника Энея.

Расценивший все случившееся как вероломство, Тит отдал приказ немедленно возобновить работу тарана, и перед тем, как башня рухнула, Кастор и его товарищи подожгли ее, а сами бросились то ли в огонь, то ли в находившийся под ней тайный ход.

Для нас в этом рассказе важно то, что Иосиф был не пересказчиком, а непосредственным очевидцем этого случая, то есть он и в самом деле всюду сопровождал Тита, отчего ценность его свидетельств резко возрастает.

* * *

Пять дней спустя после описанных выше событий Тит, по словам Иосифа, «овладел второй стеной» — на этот раз со стороны Нового города, расположенного в северной части Иерусалима и представлявшего собой торговый и деловой центр. Здесь находились бесчисленные мастерские ремесленников, вещевой рынок, и большинство жителей этого района, понятное дело, составляли простолюдины.

Иосиф утверждает, что на тот момент Тит не собирался разрушать город, все еще рассчитывал на его мирную сдачу и намеревался пощадить Храм и его жителей, а потому дал приказ воздержаться от грабежей и убийств.

Однако из дальнейшего текста «Иудейской войны» выясняется, что говорить о том, что римляне действительно взяли вторую стену и то, что за ней, можно было весьма условно. В стене был сделан небольшой пролом, через который вошли примерно тысяча легионеров и Тит со своей свитой. Очень скоро этот отряд, оказавшийся между двумя стенами с узкими извилистыми улицами, был со всех сторон атакован защитниками города.

Римляне, оказавшиеся в самом невыгодном положении, будучи вдобавок, в отличие от атаковавших, совершенно незнакомы с местностью, начали нести тяжелые потери и ударились в панику. Легионеры стали отступать в сторону пролома, но так как через него могло пройти одновременно только несколько человек, паника лишь усилилась.

Иосиф снова спешит с комплиментами своему патрону: по его мнению, все вошедшие в пролом солдаты были бы перебиты, если бы Тит не установил на концах улиц лучников, которые стали прикрывать отступающих и несколько поубавили пыл нападавших. Таким образом, грамотно организовав отступление, Тит сумел спасти часть своего отряда, но снова оказался за первой, внешней стеной города.

Вне сомнения, это была победа, значительно укрепившая дух иерусалимцев и вселившая в них надежду на то, что римляне в конце концов отступят. Защитники города торжествовали, но Иосиф снова спешит с комментарием, поясняя, что это ликование было связано с тем, что Симон бар Гиора и другие руководители обороны оказались не в состоянии трезво оценить сложившуюся ситуацию. А кроме того, они совершенно не жалели ни своих бойцов, ни мирных жителей и с легкостью готовы были пожертвовать их жизнями, так как понимали, что терять им уже нечего, — даже если Тит даст обещание пощадить население в случае сдачи города, они будут в любом случае казнены как мятежники. И, разумеется, во всем происходящем Иосиф снова видит руку Всевышнего, Который по Своему желанию то просветляет, то ослепляет разум лидеров нации: «Бог за их грехи помрачил их ум, и они не видели, что изгнанные отряды составляли только маленькую часть римской армии, и не замечали прокрадывавшегося к ним голода. Они сами продолжали еще насыщаться воплями граждан и питаться кровью обывателей! Лучшие же люди давно уже испытывали недостаток во всем, даже в самых необходимейших жизненных продуктах. Но в гибели людей мятежники усматривали только облегчение для самих себя; только тех они считали достойными жизни, которые знать не хотели о мире и жили для того, чтобы бороться с римлянами; а если иначе рассуждавшая масса погибала, то они только радовались этому, как освобождению