Анатомия рассеянной души. Древо познания - Хосе Ортега-и-Гассет

В довершение смехотворности, Кастеляр отправил послание американцам. Правда, оно не отличалось комической велеречивостью воззвания Виктора Гюго[335] к немцам с призывом уважать французов, но и его оказалось достаточно, чтобы здравомыслящие испанцы осознали всю пустоту своих великих людей.

Андрес следил за военными приготовлениями со жгучим интересом. Газеты приводили совершенно ложные расчеты. Андрес даже стал думать, что оптимисты имеют некоторые основания для своих надежд. За несколько дней до поражения он встретился на улице с Итурриосом.

— Что вы думаете обо всем этом? — спросил он дядю.

— Мы пропали.

— Но, ведь, говорят, что мы великолепно готовы.

— Да, готовы — к поражению. Только китайцам, которых испанцы считают олицетворением наивности, можно говорить такие вещи, что печатается в газетах.

— Что вы? Я этого не нахожу.

— Однако, надо только иметь глаза во лбу и сравнить силы эскадр. Ты сообрази одно: у нас в Сант-Яго на Кубе шесть броненосцев — старых, скверных и тихоходных; у них двадцать один, все почти новые, прекрасно вооруженные, с великолепной броней и быстроходные. Наши шесть представляют все вместе около 28000 тонн водоизмещения, а у них только шесть первых — 60000. Двумя своими броненосцами они могут потопить всю нашу эскадру, а остальным нечего и делать.

— Так что, по-вашему, нам грозит поражение?

— Не поражение, а бойня, вот, что! Если у нас уцелеет хоть одно судно, это будет чудо.

Андрес подумал, что Итурриос ошибается, но события показали, что он был прав. Поражение действительно оказалось бойней, посмешищем.

Андрес был возмущен равнодушием общества при известии о несчастье. Он думал, что испанцы, хотя и неспособны к науке и к цивилизации, все же страстные патриоты, но оказалось, что и этого нет. Прочитав о поражении двух маленьких испанских эскадр у Кубы и на Филиппинах, эти «патриоты» совершенно спокойно отправились в театр и на бой быков. Все их манифестации и крики были лишь пеной, чадом горящей соломы — и только.

Когда впечатление от печального известия несколько улеглось, Андрес пошел к Итурриосу. Ему хотелось поговорить о событиях.

— Оставим это, раз, по счастью, у нас отобрали колонии, — сказал Итурриос — и поговорим лучше о чем-нибудь другом. Как тебе жилось в Альколее?

— Довольно скверно.

— Что же с тобой было? Наделал глупостей?

— Нет, просто не повезло. Как врач, я действовал не плохо. Но лично я не имел успеха.

— Расскажи, послушаем твою одиссею в стране Дон Кихота.

Андрес рассказал ему о своей жизни в Альколее. Итурриос внимательно слушал.

— Так что ты не утратил там своей ядовитости и не приспособился к среде?

— Ни то, ни другое. Я оказался бактерией, посаженной в бульон, насыщенный карболовой кислотой.

— И эти жители Ламанчи — неплохие люди?

— Да, очень неплохие, но с невыносимой моралью.

— Разве эта мораль не является защитой народа, живущего на скудной земле, почти не дающей средств к существование?

— Весьма возможно, но если это и так, они не осознают этой причины.

— Ну разумеется. Где же ты найдешь провинциальный город, который представлял бы общежитие сознательных людей? В Англии, во Франции, в Германии? Во всех странах человек в своем естественном состоянии — подлец, идиот и эгоист. Если в Альколее нашелся один хороший человек, то приходится сказать, что жители ее — люди высшего порядка.

— Я и не отрицаю этого. Города, вроде Альколеи, гибнут оттого, что эгоизм и деньги распределены в них не равномерно, ими обладают только несколько богачей; а у остальных, бедняков, нет чувства своей индивидуальности. В тот день, когда каждый житель Альколеи скажет себе: «Не уступлю», город двинется вперед.

— Конечно, но для того, чтобы быть эгоистом, надо обладать знаниями, а для того, чтобы протестовать, надо рассуждать. Я думаю, что цивилизация больше обязана эгоизму, чем всем религиям и филантропическим утопиям. Эгоизм создал тропинку, дорогу, улицу, железную дорогу, пароход, все.

— Согласен. Но возмутительно видеть, что люди, не способные ничего выиграть при социальном строе, который, взамен отнятых у них и погубленных на войне сыновей, дает им под старость только голод и нищету, все-таки защищают этот строй.

— Это имеет очень большое значение, но не социальное, а индивидуальное. До сих пор еще не было общества, которое попробовало бы ввести систему справедливого распределения благ, и, несмотря на это, мир, если и не идет вперед, то уж во всяком случае ползет, и женщины все так же стремятся иметь детей.

— Как дебильно!

— Друг мой, это оттого, что природа мудра. Она не довольствуется одним только разделением людей на счастливых и несчастных, на богатых и бедных, но еще дает богатому дух богатства, а бедному — дух бедности. Тебе известно, каким образом создаются рабочие пчелы; личинку заключают в маленькую ячейку и дают ей недостаточное питание. Личинка эта развивается несовершенным образом, она работница, пролетарка, проникнутая духом труда и подчинения. То же происходит и среди людей, среди рабочих и военных, среди богатых и бедных.

— Меня все это возмущает, — воскликнул Андрес.

— Несколько лет тому назад, — продолжал Итурриос, — я был на острове Кубе, на одной сахарной плантации, где перегоняли сок из сахарного тростника. Несколько негров и китайцев таскали пуки тростника в машину с большими цилиндрами, которая выжимала его. Мы несколько минут смотрели на действие машины, как вдруг увидели, что один из китайцев отчаянно барахтается. Белокожий управляющий закричал, чтобы машину остановили, но машинист не слышал приказания; китаец исчез и моментально был выброшен из машины, превращенный в массу крови и раздавленных костей. Мы, белые, присутствовавшие при этой сцене, похолодели от ужаса, китайцы же и негры хохотали. В них жил рабский дух.

— Это неприятно.

— Да, если хочешь. Но это факты, и их приходится признавать, и к ним приспосабливаться. Все другое будет наивно. Выступать среди людей в качестве высшего существа, как ты пробовал это делать в Альколее, нелепо.

— Я вовсе не хотел выступать в роли высшего существа, — возразил Андрес с живостью. — Я просто желал быть человеком самостоятельным. Я отдавал известное количество труда за известную плату. Я исполняю то, что на меня возложено, мне платят, вот и все.

— Это невозможно; человек не планета с самостоятельной орбитой.

— Я думаю, что тот, кто хочет самостоятельности, тот и добьется ее.

— Ему придется мириться с последствиями.

— Ну разумеется, и я готов нести их. У кого нет денег, тот платит за свободу своим телом; приходится давать унцию мяса, которое одинаково могут взять и из руки, и из сердца. Настоящий человек прежде всего ищет независимости, и нужно быть жалкой скотиной или обладать собачьей душой, чтобы находить свободу вредной. Вы скажете, что это невозможно? Что человек не может быть независимым от другого, как звезда от звезды? К несчастью, приходится сказать, что это так.

— Я вижу, что из своего захолустья ты вернулся лириком.

— Должно быть, это влияние тамошних лепешек.

— Или ламанчского вина.

— Я его не пил.

— Хочешь, чтобы к тебе относились с симпатией, а презираешь лучший местный продукт. Ну хорошо, что же ты думаешь делать?

— Попробую устроиться на работу.

— В Мадриде?

— Да, в Мадриде.

— Желаешь осуществить новый опыт?

— Вот именно: новый опыт.

— Великолепно. Ну, пойдем теперь в бельведер.

В начале осени Андрес опять остался без дела. Дон Педро вызвался переговорить со своими влиятельными друзьями, не найдется ли какого-нибудь места для его сына.

По утрам Андрес уходил читать в Национальную библиотеку, а днем и вечером гулял. Однажды вечером, проходя мимо театра «Аполлон», он встретился с Монтанером.

— Голубчик! Сколько лет, сколько зим! — воскликнул Монтанер, подбегая к Андресу.

— Да, уже года два, как мы не виделись. Они пошли вместе по улице Алькала, и на перекрестке Лос-Пелигрос Монтанер предложил зайти посидеть в кафе.

— Ладно, пойдем, — согласился Андрес.

Была суббота, все столики были заняты, публика, возвращавшаяся из театра, собиралась ужинать, и несколько проституток взглядом подведенных глаз блуждали по залу.

Монтанер жадно выпил принесенный ему шоколад, потом спросил Андреса:

— Ну, что же ты поделываешь?

— Пока ничего. Был в провинции. А ты? Кончил курс?

— Да, год тому назад. Не мог кончить раньше из-за этой девчонки, что считалась моей невестой. Болтался с нею по целым дням, но в конце концов родители увезли ее в Сантандер и выдали замуж. А я поехал в Саламанку и там завершил учебу.

— Так что кстати пришлось, что твою невесту выдали замуж?