Родник пробивает камни - Иван Лазутин

— Это было тридцатого августа восемнадцатого года. Тяжелое стояло время. Гражданская война. Голод, разруха. Россия была в опасности. Все в ней бурлило. Немцы оттяпали Крым и Украину, а тут, как на грех, против Советской власти поднялся чехословацкий корпус, восстание левых эсеров, по руководителям партии и государства стали стрелять враги революции. Утром тридцатого августа в Петрограде правым эсером убит Урицкий.

Ходили слухи, что и жизнь Ленина тоже была под угрозой. Но он ведь какой, Ильич-то? Разве его удержишь, разве он чего или кого боялся? Это только потом мы узнали, что в этот же день, тридцатого августа, после сообщения об убийстве Урицкого, состоялось экстренное заседание бюро Московского комитета партии. На заседании особым пунктом было поставлено оградить от опасности жизнь вождя революции. На этом заседании Ильича не было, но был секретарь МК партии Владимир Михайлович Загорский, который тоже погиб через год, осенью девятнадцатого года, когда пытался спасти товарищей от взрыва бомбы, что бросили враги в окно здания МК партии в Леонтьевском переулке. Бомба разорвалась в его руках. Мужественный был человек и до конца был предан партии и революции… Так вот Владимир Михайлович позвонил Ильичу и прочитал ему по телефону постановление бюро Московского комитета партии. В этом постановлении Ленину предлагалось временно прекратить выступления на собраниях, где было большинство людей беспартийных.

А тут, как на грех, по заданию Ленина Дзержинский уехал в Петроград — расследовать убийство Урицкого. Все складывалось как нельзя хуже. Был бы в Москве сам Дзержинский, тот, конечно, не допустил бы, чтобы случилась беда. Вся разномастная контра боялась его как огня. Не послушался Ильич Загорского, даже вроде бы, как показалось товарищам из МК, которые слышали этот телефонный разговор, обиделся, что это решение приняли без него. Обещал после митинга приехать в МК. У него уже путевка была выписана на завод Михельсона, рабочие ждали. И Ильич обещал в этот день приехать. Это был самый его любимый завод в Москве. А потом, он считал: чем обстановка в стране опаснее, тем его встречи с рабочими необходимее. Он приехал вечером. Как всегда, рабочие собрались в гранатном цехе. Яблоку было негде упасть. — Петр Егорович показал рукой в сторону трехэтажного длинного здания заводоуправления. — Этого дома тогда не было. Тут стоял самый большой цех завода, гранатный, длинный-предлинный, а поперек тянулись несколько рядов застекленных крыш. После переезда правительства из Петрограда в Москву это был пятый по счету приезд Ильича к рабочим Михельсона. Наш завод он ставил наравне с Путиловским заводом в Петрограде. Главный пожар революции в Москве и Петрограде начинался на этих заводах. Был бы я художник, то нарисовал бы настоящие картины, как Ильич вошел в цех, как он шел между рядами к трибуне, за которой стояли Иван Яковлевич Козлов и Николай Яковлевич Иванов.

— Дедушка, а кто такие эти Иванов и Козлов?

— О, доченька, — Петр Егорович вздохнул и затянулся трубкой, — это были настоящие коммунисты. Таких уже осталось мало. Кадровый революционер-подпольщик Иван Яковлевич Козлов — первый красный директор нашего завода. Умер в двадцать третьем году. Все Замоскворечье его знало как стойкого революционера, а рабочие Михельсона его называли «отцом красного Замоскворечья»…

— Дедушка, это не тот, что в твоем альбоме? Фотография его обведена траурной рамкой…

— Да, тот самый… Токарь Иван Яковлевич Козлов, в партии с девятьсот пятого года, один из руководителей большевистской организации на заводе, первый председатель завкома.

Светлана отчетливо вспомнила фотографию, обведенную траурной рамкой. Типичное лицо простого рабочего человека средних лет. Высокий ясный лоб, решительный взгляд, пышные, слегка отвислые усы…

— Дедушка, мне почему-то помнится, что у него такой грустный и тяжелый взгляд, — сказала Светлана.

— Невеселой и нелегкой жизнь сложилась у этого человека. Вместе с Михаилом Ивановичем Калининым работал на Путиловском заводе, вместе с ним боролись в большевистском подполье, четыре раза царские жандармы бросали его в тюрьмы, в шестнадцатом году вместе с большой группой путиловцев прибыл к нам, на завод Михельсона. Уж у нас-то он развернулся по-настоящему. Да и время подошло, судьбу свою рабочую приходилось решать с оружием в руках.

— Дедушка, ты сказал, что, когда вошел в цех Владимир Ильич, на трибуне стояли Козлов и Иванов. А кто такой Иванов?

— По этому человеку можно тоже писать историю революции. Умер совсем недавно, царство ему небесное. В молодости тоже работал на Путиловском, а в семнадцатом году в апреле месяце Николай Яковлевич по поручению рабочих завода ездил в Петроград, к Ленину. Встретились, был серьезный разговор. А в октябре этого же года Николай Яковлевич Иванов вместе с красным комиссаром Николаем Яковлевичем Стрелковым повел пятьдесят пятый полк на штурм контрреволюции. — Петр Егорович хотел что-то еще сказать, но махнул рукой. — Не все сразу. Об Иванове я тебе когда-нибудь расскажу особо, а сейчас, доченька, не хочу тормошить старые раны.

— Дедушка, я перебила тебя на том месте, где Ленин вошел в гранатный цех. Ну, а дальше?

— Дальше?.. Дальше все стоит в памяти, как будто было это вчера. Еще на ступеньках, при спуске со двора в цех, снял Ильич фуражку, на ходу стянул с себя легкое пальтецо и быстренько так, быстренько — прямо к трибуне. Аплодисменты были такие, что аж дрожали стеклянные крыши цеха. «Ленин!.. Ленин!..» — неслось со всех сторон. А до приезда Ильича на трибуне стоял оратор, из наших же рабочих, рассказывал о поездке заводского продотряда за хлебом в деревню, о том, как кулаки зарывают в землю хлеб, как они пытаются голодом задушить Советскую Россию и что вся надежда на бедняка, который тоже горой стоит за революцию. Вначале наш докладчик, когда увидел Ленина, как-то сник, стушевался, слова застряли в горле, а Владимир Ильич поднялся на помост и говорит с улыбочкой, этак спокойно: «Продолжайте, продолжайте, товарищ! Очень интересно говорите». Но рабочий, фамилию я его забыл, он, кажется, из литейного цеха был, быстро скомкал свое выступление и спрыгнул с помоста. В цехе наступила такая тишина — муха пролетит, и то услышишь.

Иванов дал слово Ленину. И Ленин начал говорить. Я слушал Ильича до этого уже четыре раза. И каждый раз мне казалось, что в словах его — а он никогда не говорил по бумажке — есть такая зажигательная сила, что скажи он: «Рабочие!.. Вперед, за мной, на смерть, на баррикады!» — и все как один пойдут на смерть, на баррикады. Много я за свою жизнь видел ораторов, но таких зажигательных и ясных слов не слышал. Как будто завораживает тебя, но не темной ложью, а светлой правдой человека. И то, вокруг чего годами ходил будто с завязанными глазами, сразу виделось во весь рост и как при ясном свете. А все почему? Да потому, что знал душу и жизнь рабочего человека. В борьбе своей, которой Ильич отдал всю свою жизнь без остатка, он силы черпал в рабочем человеке, с ним он, и только с ним, делал революцию.

В начале своего выступления Ильич предупредил нас, что торопится на вечернее заседание Совнаркома, а поэтому говорить будет недолго. И правда, говорил он недолго, всего минут двадцать — двадцать пять. Но как говорил!.. На этом митинге Ильич призывал доводить революцию до победного конца: чтобы все блага жизни принадлежали рабочим и трудящимся. Несколько раз он упомянул — «конечная победа пролетариата»… А кончил он свое выступление словами, которые тогда же мне запали в душу на всю жизнь: «…У нас один выход: победа или смерть».

А когда кончил Ильич свою речь, гранатный цех снова задрожал от аплодисментов.

Петр Егорович помолчал, что-то вспоминая, и, полузакрыв глаза, устало продолжал:

— Будешь учиться дальше — обязательно с вас эту речь спросят, а если хочешь, я тебе дам ее почитать, у меня этот тридцать седьмой том стоит на самом почетном месте.

Как сейчас вижу: на стол, где сидели Иванов и Козлов, передали из передних рядов несколько записок. Иванов почитал их и хотел скрыть, потому что и Ильич торопился, и, видать, написаны некоторые записки были контрой. Но Ильич настоял и несколько из них прочитал. И точно: в одной записке было написано, что большевикам скоро придет конец. Прочитал он эту записку открыто, громко, так, чтобы слышали все. По цеху пронесся ропот. Но Ильич, как всегда, не растерялся. Он сказал, что записку эту писала не рабочая рука. Что написал ее тот, у кого не хватает смелости выступить на этой трибуне открыто. Ильич взглянул на часы, извинился, что вынужден покинуть собрание, сошел с трибуны, пока шел по цеху, надел пальто и фуражку. Кое-кто задал ему вопросы. Он тут же, на ходу, ответил и пошел к выходу. И никому из нас тогда в голову не пришло, что через несколько секунд случится такая беда. А случилось все это еще отчасти и потому, что Дзержинский уехал в Петроград. А потом нас сбил с панталыку матрос, который почти с ним вместе вошел в цех, когда Ильич приехал. Все подумали, что это из охраны, здоровенный такой, крест-накрест перепоясан пулеметными лентами, на ремне наган. Пол гранатного цеха был тогда ниже, чем двор. Ильич начал подниматься по ступенькам к дверям, за ним матрос, а за матросом несколько человек рабочих. Если б тогда кто-ни-будь хотя бы шепнул, что жизнь Ильича в опасности, что матрос этот не из охраны, а участник покушения на вождя, эсер… У него было специальное задание — отделить рабочих от Ленина, когда он будет выходить из цеха. Так он и сделал, негодяй. Посреди лестницы, на середине ступеньки, вдруг вроде бы споткнулся, упал и растянулся во всю длину ступеньки. Видел своими глазами. Все подумали, что с человеком плохо, к нему тут же кинулись на помощь рабочие, а Ильич уже вышел на улицу. Пока суд да дело, а на улице уже прозвучали три выстрела. Ох, как защемило мое сердце!.. Все вначале как-то сразу растерялись, замерли, как будто стреляли в душу каждого… Но тут же сообразили, что случилась беда, и все хлынули к выходу. Но там создалась пробка. Этот матрос преградил дорогу. И снова подумали: а может, так и нужно. Но это было недолго. Когда Иванов выскочил в окно из цеха на улицу, Ильич уже лежал на земле. Над ним склонился его шофер Гиль. Когда подбежали к нему рабочие, Ильич был уже без сознания. Его тут же бережно положили в машину и увезли в Кремль.