Пьесы - Эдвард Радзинский

Она. Покажу со временем… А сейчас… хочешь, Апокин-родственник, я тебе его письмо почитаю? Чтобы ты понял, как пишут настоящие мужчины. Прости, только герань с окна сниму, а то она у форточки стоит — простудится, боюсь. (Переставляет щеток) Слушаешь?

Голос. Слушаю.

Она. Это его первое письмо. (Читает) «Дорогая Аэлита Ивановна! Пишет вам из мест заключения недолгий ваш знакомый Скамейкин Василий Иванович. Представляю, как сейчас вы поморщились, прочитав мое имя. Но не написать вам не могу, совесть не позволяет, потому, Аэлита Ивановна, уважаемая, не идет из головы у меня наша встреча».

Голос. Да это же аферист твой! С ума сошла, да?

Она хохочет.

Совсем спятила, да?

Она. Тсс, Апоша-родственник. Не болтай о том, чего не понимаешь. Продолжаю. (Читает) «Век буду жить — не забуду вашей доброты. Век вас за нее благодарить буду. Если вас интересует, как я живу, — отвечу стихами:

А мы живем с подъема до отбоя,Смеемся, плачем и грустим.Пусть нас за то не любят люди,Мы это им простим.Говорит народ:«Не страшна тюрьма — страшны в ней люди».Так было, есть и будет.Но есть, конечно,Исключенье из этой мудрости людской.Ведь в нашей келье маленькой и теснойЖивем мы дружной крепкой семьей.

Голос. Ты дура, да? Ты… ты… идиотка, да? Она. Не мешай читать! (Читает) «Дорогая Аэлита! Я мечтаю вступить с вами во взаимно-дружескую переписку. После всего это может показаться наглостью с моей стороны, но я думаю, ваша добрая душа все поймет и простит. Если решитесь мне написать — вышлите, пожалуйста, ваше фото. Пусть оно помогает и ободряет меня в нелегком моем пути к честной и новой жизни…

Опять хочу сказать стихами:

Живем и верим в будущее наше,И дружим мы на зависть людям,Которые забыли нас давно.

Что же касается ваших денег, не тревожьтесь, выйду — верну. Нет, деньги отдать, Аэлита, уважаемая, просто, а вот как отдать высокие душевные качества — чуткость и благородство?»

Голос. И ты ответила, дура помешанная?

Она. Ты что обзываешься, что я, собственная, что ли? Народ что говорит: оступился человек — протяни ему руку… Вот так! Три года переписывались, сто четыре письма получила и одну телеграмму сегодня.

Голос. Да он же старик. Ему пятьдесят лет, наверное!

Она. Пятьдесят девять, Апокин. Но мне это нравится. Да, я хочу почувствовать себя… молоденькой женщиной… Да! Чтобы у него, наконец, не было мамы, которая будет мне объяснять с утра до вечера, как должна заботиться о его печени и почему недостойна ее любимого сына.

Голос. Он же аферист! Он тебя обманул!

Она. Неужели? А ты разве меня не обманул?.. Знаешь, меня сколько обманывали? Так что лучше не будем… И главное, я ему нужна… Недаром между нами сразу возникла «несказанность»… Но это слово ты не поймешь… Короче, поздравляй меня..

Голос. Да ты что?

Она. Ты уже все понял. Он приезжает! Под Новый год — принц желанный! Представляешь, дал телеграмму: «Не встречай. Буду в одиннадцать вечера». Эх, Апоша, если бы ты приезжал «оттуда» — тебя, наверное, встречали бы: мама с теплым пальто, я с лекарствами от печени. Мы встречали бы тебя, как самолет, который идет на аварийную посадку. Голос. Царапай, царапай!

Она. Да, пусть ему пятьдесят девять, он — Жан Габен! Ясно? Настоящий мужчина может начинать жизнь в любом возрасте, и его можно полюбить в любом возрасте.

Звонок.

Она. Слышишь? Слышишь?

Голос. Слышу, слышу.

Она. Ну прощай! Прости, что называла тебя Адольфом Гитлером. Я желаю тебе счастья в семейной жизни и вновь обрести твою двадцати — сколько-то — летнюю курицу.

Звонки.

Слышишь, как настойчиво звонит? По-мужски! Жан Габен звонит, сразу ясно! А что ты мне пожелаешь?

Голос. Ума обрести, хоть немного.

Она (вздохнув). У кого бы занять — все было бы жить полегче… Ну прощай. (Вешает трубку, еще раз глядит на себя в зеркало. Открывает дверь)

На пороге — плюгавый смешной человек.

Он. Здравствуйте.

Она. Здравствуйте.

Он. А вы, стало быть, Аэлита.

Она. А в чем дело?

Он. А я, стало быть, Федя… Зовут меня так… Тапочки дадите? А то наслежу, боюсь.

Она оторопело глядит.

(Снимает туфли и в носках проходит в комнату.) А это, значит, цветок ваш, герань, про который вы писали… С удобрением растите или без?

Она. Я что-то не понимаю. Кто вы такой?

Он. Не признали… А я вас сразу признал. Очень вы на фоту свою похожи. Это редко кто свою фоту посылает. Я с одной переписывался — так она вместо себя Галину Польских мне выслала. А вы хоть на актрису эту… похожая… Запросто и не глядя… могли ее фоту послать… Ан нет, послали — свою… Недаром Василий, уважаемый, всегда говорит: честная!

Она. А где же сам… Василий Иванович?

Он. Да «там» пока. Но скоро выйти должен. Под амнистию он попал.

Она. Но он же писал…

Он. Неужели еще не поняли? Ничего он вам не писал. Ни строчки…

Молчание.

Она (тихо). А кто же мне писал?

Он. Я… А Василий, уважаемый, только адресок мне ваш передал.

Она. Как, то есть, передал?

Он. Точнее, продал. Вместе с фотой вашей… Так что это я все три года слал вам письма.

Часть вторая

В антракте. Гримерная актрисы. Актриса и Гримерша.

Гримерша. Так все вас хвалят. Буквально все говорят: «Наконец-то вы играете свою роль».

Актриса. То есть, что ничего, кроме этой идиотки, я играть не должна?

Гримерша. Правда, там был один критик — фамилия у него такая нерусская… Говорят, он швед. (Замолчала.)

Актриса (не без ярости). Ну и что же швед?

Гримерша. Он говорит, что вам эту роль вообще играть нельзя. Что все равно никто не поверит, что вас все бросают… и что надо было взять какую-нибудь некрасивую, несчастную актрису. А вы, дескать, только притворяетесь.

Актриса. Неужели эти шведы не могут понять, что ее надо играть красивой? Потому что когда бросают уродину — это, пардон, ежу понятно! Но когда никому не нужна добрая женщина… ну, скажем… с приятным лицом… когда рядом не находится ни одного стоящего мужчины, который оценил бы все это… то появляется страстное желание сделать то, что давно пора: взять всех этих мужиков и передушить их к чертовой бабушке!

Гримерша. И правильно!..

Актриса (не слушая). Нет, надо стать феминисткой. Все стоящие западные бабы давно феминистки. Они чудно живут общественной жизнью! И находят в этом кайф! Но русской женщине — ей же любовь подавай. Хоть в каком виде. «Любила одного — жила с другим», по анекдоту. Мы без роковухи никак не можем! И вообще: скажи этому шведу, что они давно проиграли Полтавскую битву — и пусть заткнется!

Осторожный стук в дверь.

Гримерша. Автор. Актриса (громко). Не надо открывать автору. Он так влюблен в свое дефективное творение, что это… просто неприлично в его возрасте.

Стук громче.

И ему мало, что я играю эту дурищу: «Аэлита, уважаемая»… «Геранька»… Я еще обязана в антракте выслушивать, как я несовершенно это делаю.

Стук еще громче.

А может, автор придумал, наконец, другой финал пьесы? Может, ему что-то пришло в голову вместо этого сентиментального монолога?

Стук тотчас затихает.

А может, в конце мне попросту взять гитару и спеть вместо всех этих дурацких слов?

Тотчас возобновляется стук.

Застучал! (Орет) Дятел!

Гримерша. Мне как-то неудобно говорить, выходит, что я сплетница… но автор очень хвалил нашего режиссера за то, что не дал вам петь в спектакле. Он сказал: «Сил нет: все актеры поют без голосов».

Актриса. Ничего: они пишут без таланта, а мы поем без голоса. И вообще, что тут плохого, если актриса любит петь. Я не люблю воровать, я не люблю унижаться: перед главрежем (громко), как некоторые! Я не хочу урвать квартиру или звание вне очереди — я хочу петь. Что тут плохого?

Осторожный стук в дверь.

Гримерша. Он еще сказал — автор… что вы… простите, Нина Антоновна, это его слова… играете чуточку жалостливо. Актриса (грозно и громко). Недаром они у нас дружат с режиссером. Они — просто близнецы. Однояйцевые близнецы. (Громко) Постарайтесь понять: людям приятно видеть на сцене грустное — про других. Тогда им кажется, что у них у самих не все так плохо. (Почти кричит.) И вообще мне надоело играть эти современные пьесы!