Нью-Йорк – Москва – Любовь - Анна Берсенева

– Но пора спать, дорогая, – сказал Бен. – Так что я отправляюсь к себе в каюту. С твоего позволения, у нас и в дальнейшем будут отдельные спальни: я так привык.

Вряд ли он ожидал от Эстер позволения следовать сложившимся у него привычкам. Впрочем, именно эта его привычка очень ее обрадовала.

«Я все решила верно, – подумала она. – Я не ошиблась».

Она впервые произнесла эти слова в свою первую ночь с Беном и теперь, год спустя, повторяла их ежедневно. Теперь у нее было гораздо больше оснований их повторять. Не потому, конечно, что их совместные ночи стали какими-нибудь особо восхитительными, но потому, что ее жизнь приняла ровные и хорошо организованные формы.

Одна из таких вот форм ее нынешней жизни должна была проявиться завтра: на садовую пати, которую устраивал Бен, была приглашена леди Маунтгэттен.

Когда Бен сообщил ей об этом, Эстер удивилась.

– А кто она? – спросила она. – У тебя голос задрожал, когда ты назвал ее фамилию.

– Кто она? – усмехнулся он. – Она – то единственное, что я не могу купить ни за какие деньги. Но могу получить из ее рук, если она того пожелает. Маунтгэттены принадлежат к элите Англии и Америки. Это очень замкнутый круг, клан, куда не пускают парвеню, даже если те приходят с мешком золота.

– Не понимаю, зачем тебе так уж необходимо в этот круг войти, – пожала плечами Эстер.

Бен расхохотался. Смех у него был характерный: казалось, что он абсолютно беспечен, но стоило лишь прислушаться, как становилась слышна старательно соблюдаемая значительность.

– Ты не понимаешь этого потому, что и сама являешься парвеню, – объяснил он. – Конечно, ты красива, умна, начитанна, твои занятия искусствами в Праге не прошли для тебя даром. Но для того чтобы понять, зачем нужны Маунтгэттены, надо родиться не в семье мелких советских служащих. Я говорю это без желания тебя обидеть, дарлинг, – добавил он. – Как тебе известно, я вообще родился в такой дыре, что где-нибудь в Париже об этом неприлично было бы даже упоминать. Но мы в Америке, здесь другое отношение к тем, кто пробился из низов. Поэтому ко мне на пати приходит леди Маунтгэттен. И я надеюсь, что ты ей понравишься.

«Я, конечно, не леди Маунтгэттен, но выглядеть сегодня буду получше, чем она!» – злорадно думала Эстер, глядя в огромное зеркало, которое занимало половину стены в ее будуаре.

Может, злорадствовать и не следовало бы: все-таки леди было семьдесят, а сорокалетняя разница в возрасте дает выигрыш при любой внешности. Но Эстер злорадствовала и не испытывала в связи с этим ни малейших угрызений совести.

В конце концов, кто сказал, что зазорно пользоваться преимуществами молодости и красоты? И кто сказал, что молодость и красота в оправе из бриллиантов не должны выглядеть эффектнее, чем старость в такой же оправе?

О том, чтобы у Эстер были бриллианты высшего качества, Бен позаботился сразу.

– Нет времени собирать их по зернышку, – объяснил он, когда в один из немногих проведенных в Нью-Йорке дней повел ее в ювелирный магазин. – Ты должна сразу выглядеть, как следует выглядеть моей спутнице. Так что все эти чувствительности – колечко к первому снежку, сережки с первым весенним букетиком – придется оставить.

Эстер и не придавала значения подобным чувствительностям в связи с Беном. Какой снежок, какой букетик? Можно подумать, ей шестнадцать лет! Впрочем, и в шестнадцать лет для нее не имели существенного значения внешние вещи – хоть цветы, хоть бриллианты. Не исключено, что это было следствием рождения в семье мелких советских служащих; она не доискивалась причин.

Бриллианты, которые купил ей Бен, скромностью не отличались.

– Чем, среди прочего, хороша Америка, – заметил он по этому поводу, – так это любовью ко всему сногсшибательному. Приди-ка в Лондоне на прием в таких камнях – презрительно пожмут плечами. А здесь только что в ладоши не захлопают от восхищения. Чистые дети, – усмехнулся он. – Но это-то и хорошо, такая вот молодость целой нации.

Сам он пользовался этой молодостью американского сознания в полной мере. Когда Эстер впервые увидела его машину, то сразу это поняла. Его «Роллс-Ройс» был отделан внутри, как ложа в опере, и самый громкий звук в этом авто издавали золотые часы в салоне.

Поэтому не приходилось удивляться, что он купил ей колье, серьги и кольцо с огромными симметричными бриллиантами белого и канареечного цвета. Золотые оправы для бриллиантов были сделаны в форме крыльев, и крылья эти были перевиты длинными нитями из крупных рубинов.

Эти украшения она и надела сегодня к пати.

Вечерние платья Эстер заказывала сама, без Бена, но руководствовалась в своем выборе тем, что он сказал ей на этот счет:

– Никакой пестряди – не надо экспериментов. С твоей внешностью ты можешь выбирать чистые цвета. Не мешай себе быть ослепительной. Платье, в котором ты пела в салоне, – это твой лучший цвет.

Встречая гостей на лужайке у дома, Эстер знала, что выглядит в своем новом темно-бордовом платье ослепительно.

Леди Маунтгэттен оказалась точно такой, как она и предполагала: старой, высохшей, с обвисшей кожей. Складки этой кожи были надушены герленовскими духами, но это так же мало добавляло ей красоты, как бриллианты. Взгляд, которым она окинула Эстер, был в той же мере любезен, в какой равнодушен.

«Ну и черт с ней, – подумала Эстер. – Не знаю, как Бен, а я без ее круга и клана точно обойдусь».

В общем-то, пати мало отличалась от обычных респектабельных мероприятий в этом роде. Как всегда, Бен пригласил актеров – конечно, только звезд первой величины; сегодня пришел даже Чарли Чаплин. Конечно, была русская икра и гаванские сигары – свою многотысячную коллекцию Бен держал в специальном хранилище «Данхилла». Раз в полгода сигары следовало перекладывать, чтобы они не утратили своих выдающихся качеств. Эстер знала об этом потому, что подробности хранения дорогих сигар доставляли Бену неизъяснимое удовольствие, которым он спешил с нею поделиться. Она, разумеется, не сообщала ему, что ей эти подробности абсолютно безразличны.

Конечно, ее попросили спеть, и она спела несколько русских романсов, а потом несколько цыганских. После вежливых аплодисментов – все-таки подобным пати недоставало той сердечности, какая была в маленьком салоне «Леди Астор»! – к Эстер подошел Юл Бриннер.

– У вас хороший голос, – сказал он. – Но лучше вам не петь цыганские романсы.

– Почему?

Эстер удивилась и немножко обиделась. Правда, обижаться на такого мужчину, как Бриннер, было трудновато – от него исходил магнетизм невероятной силы – но до сих пор никто не говорил ей, что в исполнении ею романсов есть изъяны.