Не от мира сего-3 - Александр Бруссуев

— Не надо ломать комедию, — очень тихо — так, чтобы слышно было только им двоим — проговорил Садко. — Мы оба понимаем, к чему дело идет. Жребий на самом деле был брошен еще по отходу с Ладоги. Не тронь моих людей. Высади их на берег, если хочешь, только не убивай. Денег мы срубили много. Так что не стоит брать грех на душу.

— Одним грехом больше — одним грехом меньше, — без тени усмешки проговорил рус. — Ты сам себе выбрал участь.

Кто-то умный как-то заметил: «Есть два типа в народе. В одном преобладает Русь, в другом — Чудь и Меря»[149]. Сейчас, вероятно, преобладала Русь. Садко очень не хотелось, чтобы с ним обошлись подобным образом, ему было страшно. Проглядеть бунт — это преступная оплошность. Вероятно, и на других его кораблях творится то же самое. Хотя, может быть, и нет. Смысл всего происходящего заключается не в грабеже, а в постановке вопроса: а дальше что? Повезет — корабли доберутся до Ладоги, все обогатятся, вспомнят добрым словом богатого ладожского гостя — и заживут долго и счастливо. Только Садка среди них не будет.

Музыкант искал в голове варианты выхода, но кроме резни ничего не находил. Погибать в любом случае. От ножа руса, либо от моря-океана. Нож — это, конечно, быстрее и чувствительнее. Море — это просто страшно, но зато появится дополнительное время. Для чего? Для страданий и ожидания мучительной гибели? Нет — для Надежды.

А щербатый юнец, изгаляясь, кричал про жребии, которые якобы бросали за борт он, рус и Садко. Бунтовщики, однако, никого не подпускали ближе, чтобы народ мог убедиться в справедливости слов уродца.

  — Все жеребья тяжелые по морю плывут,в море тонет хмелево пероСамого Садко, гостя богатого[150].

По обычаю необходимо было пройти это сомнительное испытание и во второй раз.

  — И все жеребья легкие в море тонут,един жребий поверху плывет.Весом-то жеребий в десять пудСамого Садка, купца богатого.[151]

Команда угрюмо молчала, да и что тут скажешь, коль после борьбы со штормом на ногах еле стоишь. Но самый весомый аргумент в пользу молчания — нож в рукаве у руса.

— Перо мне и пергамент! — почти закричал лив. — Завещание буду писать.

Прыщавый приказчик и тут подсуетился: извлек из запасов упомянутые предметы, но протянул их почему-то главарю русов. Тот, не рискуя приближаться к музыканту, чьи бойцовские навыки ему были известны, бросил все это к его ногам.

Чернильницы не хватало, но Садко не стал заострять на этом внимания. Занозил пером палец и, пользуясь кровью, скупо выступившей на нем, написал несколько слов.

— Карету мне, карету[152], - совершенно безжизненным голосом сказал лив. Больших трудов ему стоило не думать, как один окажется посреди безбрежного океана, глядя вслед удаляющимся кораблям. Только вода вокруг, небо над головой, а земля там, внизу, но до нее не достать, даже если нырнуть. Лишь только утопленники ненадолго получают право полежать на ней, пока не начнут всплывать к поверхности, движимые газами тлена, чтобы потом раствориться соленой водой и пожраться обитателями глубин. Ужасные перспективы.

Щербатый парень с мертвым лицом и бешеными глазами выволок доску, достаточно широкую, чтоб на ней сидеть, но короткую, чтоб на ней лежать. Рус протянул кантеле в кожаном чехле. И на том спасибо, родной инструмент не достанется никому.

— Это, чтоб тебе не скучно было, — захихикал молодой приказчик, но получил пинок под зад от кого-то из русов.

«А ведь не жилец этот уродец!» — подумалось ливу. — «Лицо у него мертвое — бывает. Но глаза мертвые только у мертвецов. Кто ж его, такого ущербного, в мою команду взял?»

Действительно, через пару дней потерялся приказчик, словно его и не было. То ли выпал за борт, то ли улетел с попутным ветром — никто поисками не занимался. Урода можно пожалеть, но злобного урода можно только уничтожить.

Садко передал сверток-завещание русу, прошептал главарю бунта: «Привет Вове, красну-солнышку» и сиганул за борт.

Вода была теплая и от этого казалась ласковой. Музыкант забрался на доску и с удивлением обнаружил, что та не подтапливается под его весом, поднялся на ней на ноги и снова не утонул. Чудеса!

Как по мановению волшебной палочки поднялся легкий ветерок, надул паруса судов и те, выстроившись по курсу, начали удаляться. Главный рус развернул пергамент и прочитал написанные кровью слова: «I'll Be Back!»[153]. Он бросил взгляд назад, где на утлой доске стоял, выпрямившись во весь рост Садко. «То-то князь Владимир порадуется», — подумал он и ушел к румпелю: ему теперь придется командовать до самого возвращения в Новгород.

10. Морской Царь

Беседовать под звездами было интересно. И Эйно Пирхонен, и Илейко, и Пермя с Мишкой с удовольствием чесали языками о том, о сем, словно всю жизнь были до этого знакомы. Садко в разговоре участие принимал вяло. Конечно, для гуанчи — новые люди, новые впечатления, для пришлых парней — новые места, новая природа. Занимательно!

Попробовали бы они остаться один на один с целым морем!

— Слушай, Садко! — сказал вдруг Илейко. — Тебя-то каким ветром на остров занесло? От корабля, что ли, какого отстал?

— Эх, друг, — горестно махнул рукой музыкант. — Хотел бы я сам узнать, как здесь оказался.

— Его на досочке к берегу прибило, — вставил свою реплику Эйно Пирхонен. — Наши промысловики обнаружили: спит, говорят, согнувшись в три погибели на маленькой деревяшке. И, что характерно: не тонет под ним доска-то. Так сонного и принесли к Царю. При нем только диковинные кантеле — больше ничего. Чудеса, да и только.

— И верно — чудеса, — согласился Садко. — Счастливые совпадения, не иначе. Морское течение, ветер попутный, да хорошая погода. Я и заснул на доске со страха.

Он, не особо вдаваясь в подробности, поведал: торговый караван судов, ураган, полный штиль, бунт команды — доска посреди моря.

— Не иначе ты святым стал, — улыбнулся Илейко. — По воде аки посуху.

— Нет, — очень серьезно возразил Мишка. — Спекулянты святыми не бывают, разве что за очень большие деньги. Он искупление грехов получил. Признайся, Садко, было дело?

Музыкант пожал плечами: про сон с Николой-Освободителем рассказывать не хотелось. Да и сон это! Вот только свистулька, что и сейчас была с ним, взялась неизвестно откуда.

— А что — Мишка дело говорит, — проговорил Пермя. — Дважды за всю историю человечества святая Троица являлась телесному человеческому взору — первый раз святому Аврааму у Маврийского дуба, знаменуя великое милосердие Господне к роду человеческому.