Собрание сочинений в десяти томах. Том 5 - Юзеф Игнаций Крашевский

их взяла. Мы по ниточке дойдем до клубка, но нужно молчать, потому что и без того достаточно стыда и срама. Пускай лучше пропадают десятки тысяч, чем опозорить имя нашего пана. Вы знаете из Священного Писания, как сыновья Ноя прикрывали его наготу.

Я ему припомнил о том, что сундуки эти, после того как их обили и оковали, получили такой характерный вид и так отличались от других, что я их даже в темноте узнал бы. В Вилянове я осмотрел все потайные уголки и знаю, что их там не было, в замке их тоже нет. Если их не нашли в Яворове, то следовало их искать там, где сложена остальная часть королевских сокровищ.

Матчинский, не дав мне окончить, замахал руками и тихо шепнул:

— Новую корону, скипетр, державу, меч, освященный папой королева хранит у себя, сундуки тоже, вероятно, у нее, но она ими делиться не хочет, и в этом весь секрет… Мы до него доберемся. Если бы действительно наборы пропали, подняли бы гораздо больший шум, а теперь о них говорят лишь вполголоса и — sub rosa.

Еще долго после этого мы с ним сокрушались о несчастном положении семьи нашего любимого пана, преследовавшей его даже после смерти. Я попрощался с воеводой, поклявшись ему, что не покину Варшавы, пока не выясню этого дела. Я тотчас же хотел им заняться, но Матчинский заклинал меня ничего не начинать и никому не говорить об этом, так как он все возьмет на себя.

Вот почему я застрял в Варшаве, а так как это могло долго продолжаться и комнатка в гостинице среди шума и беспокойства, куда постоянно прибывали новые гости и вечно надо было остерегаться воров, вовсе не была удобной, то я нанял маленький, деревянный, невзрачный домик за краковскими воротами, при котором находилась конюшня лошадей на десять и сарай.

Я тотчас же туда переселился. Но так как дом был немеблированный, я лучшую мебель выписал из Полонки, а остальное купил на месте.

Собравшуюся у меня старую рухлядь я отослал обратно в Полонку.

Матчинского, к которому я был очень привязан, я часто посещал, но о наборах ничего не узнал, так как они как будто в воду канули. Он говорил, что королева уже о них забыла. Тем временем примас созвал сейм, и с самого начала австрийская партия провела исключение кандидата из Пястов… Это был тяжелый удар для Собеских, которые должны были отказаться от всякой надежды; впрочем, лишь для сыновей, но не для матери. Для этого сейчас же нашелся посол Городенский, который, крикнув «veto», сорвал сейм и, спасая свою шкуру, сбежал под крылышко Барановского; своим бегством он себя выдал, и ясно стало видно, по чьей инициативе сейм был сорван, хотя и без того все чувствовали руку королевы. Она никогда еще не была так деятельна, так безумно расточительна на подкупы, как в этот раз. В ее комнатах, как мне Шанявский рассказывал, с утра до вечера стоял шум и гам, как на рынке.

Барановского, стоявшего во главе военного заговора, я очень хорошо знал. Это был человек маленький и не игравший большой роли; он взял на себя предводительство в надежде на годовое содержанье. Я еще помнил, как он мне униженно кланялся и был счастлив, когда я его приглашал на рюмку водки и угощал копченой колбасой. Теперь при встрече со мной он задирал нос кверху, а другие перед ним низко склоняли головы, что меня очень смешило.

И я постоянно шепотом предостерегал его:

— Эй, осторожно, гляди, чтобы тебя не постигла участь Гонсевского!

К союзу Барановского впоследствии присоединились и литовцы с Михаилом Огинским и Кришпинами, соединившись в одно против Сапегов. Началась война, которую королева должна была оплатить из собственных средств, а выборы были отложены до следующего года.

Между тем все так странно разделились и затем соединились, что даже такой человек, как я, который всех знал, не мог ориентироваться кто с кем в союзе и против кого. Был настоящий хаос.

Шляхта громко роптала против сенаторов, как оно было в обычае с давних пор; литовцы враждовали с королевством, французская партия соперничала с ракусской. Нельзя было предвидеть, чем эта суматоха окончится, потому что и королева меняла свои симпатии и склонялась в разные стороны.

Вначале она рассчитывала на Яблоновского, но последний, рассчитав, что дружба с королевой может повредить его славе и повергнуть его в позор, оставил ее и перешел на сторону императорских агентов… Радзиевский, Залуский, Служковы, Лещинский, Потоцкие из уважения к памяти покойного поддерживали его семью; но она сама себе так вредила, что никто ее не мог более спасти.

Яков, а королева тем более, не могли приобрести любовь: если им удавалось что-нибудь сделать, то лишь с помощью денег.

Император, шурин Якова, хотя и обещал ему свою помощь и покровительство, но это было неискренне, так как он не желал видеть династии Собеских на троне.

Александра, кроме матери, ни одна живая душа не поддерживала, и, хотя у него было больше достоинств, чем у Якова, ему не доверяли из-за королевы, которая им руководила.

Аббат Полиньяк пользовался еще большим почетом, королева ему доверяла, хотя он ей изменял, и благодаря его содействию помирились с Яковом, и он вместе с Александром поехали к французскому королю просить покровительства и помощи.

Кто же мог догадаться о том, что Мария-Казимира хлопотала у Людовика при посредстве Полиньяка о своих собственных интересах, с условием, что она выйдет замуж за французского кандидата, который был холост. Полиньяк ее обнадеживал, что это удастся.

Отъезд обоих королевичей в Париж был до того неожиданным, что мне казалось, что Шанявский надо мной шутит, когда он мне принес известие об этом. А между тем это было правдой, что они уехали во Францию и отвезли миллионы. Обманывая своих собственных детей, королева начала стараться о том, чтобы французский претендент был человеком холостым…

В завершение всех своих бесстыдных и наглых действии, эта женщина, исчадие ада, дошла до того, что пожертвовала своими детьми для своих личных интересов.

Я узнал об этом от Шанявского, который никогда не лгал, а в особенности передо мной, что королева после отъезда сыновей во время многолюдного собрания, а у нее ежедневно собиралось немало народа, главным образом из любопытства, громогласно, не скрываясь, начала говорить против собственных сыновей. Люди сначала не хотели верить своим ушам.

Шанявский божился, что повторяет ее собственные слова.

— Хотя я не родилась полькой, — говорила она, — но я здесь выросла с детских лет