Ахматова. Юные годы Царскосельской Музы - Юрий Зобнин

В 1905 году далёкая от царскосельских широт Евпатория возникала в судьбе семейства Горенко постепенно, с какой-то фатальной неотвратимостью. Впервые городок на западе Крыма возникает в апреле, в прошении Сергея Штейна об оказании ему денежной помощи в связи с болезнью жены и необходимостью переезда в Евпаторию «к родственникам»[276]. О каких родственных связях – самого С. В. Штейна или заболевшей Инны Антоновны – идёт речь, не сказано, но версии (правда, в равной степени зыбкие) у биографов имеются.

В 1879–1888 годы в Евпаторийском уездном училище начинал свою педагогическую карьеру дядя Инны, Владимир Антонович Горенко (1858–?). В Евпатории он женился на дочери местного купца Надежде Дмитриевне Корсика (1861–?), родил здесь двух сыновей, Евгения (1885–?) и Константина (1886–1891), дослужился до титулярного советника, стал заседателем Симферопольского окружного суда и был представлен к первой награде. Но в 1888 году В. А. Горенко был «перемещён» из евпаторийского учительского круга куда-то «в другое ведомство», вероятно, в родной Севастополь. Что же касается взаимоотношений его семейства с семьёй старшего брата, то тут можно строить одни догадки.

Непосредственным евпаторийским начальником и кумом, крестившим второго сына Владимира Антоновича, был смотритель уездного училища коллежский асессор Владимир Андреевич Штейн (1830 или 1831–?). Из города он никуда не уезжал, поднялся в 1899 году до должности «учителя-инспектора Евпатории» и имел в начале XX века два дома «с двором» на Полицейской улице. Однако его родственные связи со столичными однофамильцами Владимиром Ивановичем и Сергеем Владимировичем Штейнами в настоящий момент не прослеживаются.

Так или иначе, но какие-то родственники у Инны и Сергея Штейнов в Евпатории точно были. К тому же начальник евпаторийского порта Н. И. Иванов с середины 1890-х годов был добрым знакомым Андрея Антоновича Горенко и активно участвовал в проектах Главного управления торгового мореплавания. Один из таких проектов предусматривал реконструкцию портовых коммуникаций, за которую взялся известный в крымских деловых кругах купец Ананий Степанович Пасхалиди. В итоге, Пасхалиди и уступил (надо полагать, по вполне сходной цене) часть своего каменного дома на Новой улице под временное жильё дочери и зятю Андрея Антоновича.

Таким образом, к лету 1905 года на крымском побережье у семейства Горенко имелся вполне «обжитой» евпаторийский домашний очаг, куда в июне и направляются семнадцатилетний Андрей, пятнадцатилетняя (или уже шестнадцатилетняя?) Анна, одиннадцатилетняя Ия и восьмилетний Виктор. Понятно, что для Ахматовой эта летняя поездка на юг – род ссылки. Позорный скандал, едва утихший, мог вспыхнуть вновь в любую секунду, пока она оставалась в Царском Селе. Даже в глазах собственного отца средняя дочь – «продажная женщина», превратившая семейное гнездо в «публичный дом». Правда, сама-то Ахматова была уверена, что вот-вот на её призыв придёт ответ Голенищева-Кутузова, – и всё будет замечательно! Однако суровый родитель этой уверенности не разделял.

Да и Кутузов почему-то с ответом не спешил.

Для Ахматовой Евпатория – заколдованный замок, куда должен прискакать волшебный рыцарь на белом коне и увести её за леса, за моря… Чтό будет, если рыцарь не прискачет, она евпаторийским летом 1905 года, надо полагать, предпочитала не думать.

Но и для остальных это был не просто обычный летний отдых на черноморском берегу!

Несколько лет назад в Государственном архиве республики Крым был обнаружен целый пакет документов, связанных с переводом Андрея Горенко-младшего в Евпаторийскую мужскую гимназию. Это ходатайство упомянутого выше начальника евпаторийского порта Иванова, отправленное на имя директора гимназии А. П. Богдановича письмом из Петербурга 30 июня 1905 года (!), текст телеграммы Андрея Антоновича с разъяснением причин срочного перевода сына «по климатическому благорасполажению» (!!) и стандартный набор вступительных документов гимназиста (родительское прошение, метрическое свидетельство и копия формулярного списка о службе отца), отправленный из Царского Села 2 августа 1905 года. Помимо того, имеется официальный запрос А. П. Богдановича в Николаевскую гимназию от 11 августа 1905 года и ответ И.Ф. Анненского на официальных бланках, датированных 16 августа 1905 года.

Упоминание о «климатическом благорасположении» Евпаторийской гимназии в сравнении с Царскосельской не оставляет никаких сомнений: у Андрея Горенко, вслед за Инной, в июне 1905 года был обнаружен процесс в легких! Или, по крайней мере, возникло подозрение на чахотку. Тогда понятна спешная эвакуация всех детей «с бонной Моникой» на юг, в крымский город, уже «обжитой» молодыми Штейнами за два предшествующих месяца и, главное, располагающий лечебницей для туберкулёзных больных. И это никак не было связано тогда с «распадом семьи», о которой, путая события, говорит Ахматова в автобиографической заметке!

В прошении на имя директора Евпаторийской гимназии («Желая дать образование моему сыну Андрею 18 лет во вверенном Вам учебном заведении, имею честь просить распоряжения Вашего о том, чтобы он был помещен в VIII класс соответственно выдержанному им весною сего года испытанию при Императорской Николаевской Царскосельской гимназии») Андрей Антонович, как и положено, перечисляет родительские «обязательства», указывая, между прочим, что новый ученик «жительство будет иметь у матери, которая будет иметь наблюдение за поведением вне гимназии»[277]. То есть предполагалось, что Инна Эразмовна ввиду возникшей необходимости «климатического благорасположения» на 1905/1906 учебный год временно переедет из Царского Села в Евпаторию – «наблюдать» за Андреем и, разумеется, помогать Инне, которая на зимний сезон оказывалась одна (муж учился и работал в Петербурге). Понятно, что Ия и малолетний Виктор оставались при матери (в августе второклассницу Ию также без особых проблем перевели из царскосельской Мариинской в Евпаторийскую женскую гимназию, помещавшуюся, как уже говорилось, в одном комплексе зданий с мужской). Что касается Ахматовой, то на неё, как на невменяемую, родители, по-видимому, просто махнули рукой.

Так в стенах дома Пасхалиди в июне 1905-го оказалось всё младшее поколение и Моника Шульц, осуществлявшая, в отсутствие обоих родителей, старший надзор. Возможно, пришлось снять ещё несколько комнат. Впрочем, Инна к этому времени, очевидно, лечилась в больнице, появляясь тут нечасто, а её муж, связанный делами с Петербургом, все летние месяцы был в разъездах. Вплоть до августа протекала обычная «южная» жизнь, привычная для всех, включая Ахматову, которая разнообразила курортные привычки только ежедневными паломничествами на почтамт.

Ответа от Кутузова всё не было, но она терпеливо надеялась, по-видимому, невольно расслабляя нервы в провинциальном приморском покое и успокаиваясь после чудовищного душевного усилия последних царскосельских недель. Возникает даже (как можно понять – с подачи Штейна) новое интересное литературное знакомство – некто Мешков, большой ценитель стихов, в котором биографы Ахматовой иногда склонны видеть московского поэта Николая Михайловича Мешкова (1885–1947).

В наши дни имя Н. М. Мешкова говорит немного, но он был достаточно заметен в литературной жизни Москвы серебряного века, состоял действительным членом Московского литературно-художественного кружка и выступал с чтением стихов на знаменитых домашних литературно-художественных «средах» у писателя-мецената Телешова:

Окончив исповедь, идёт к себе домойПо дворику церковному усталыйСвященник старичок, качает головойИ смотрит старчески на палисадник талый.Как будто на плечах тяжёлый груз греховВсех прихожан его к земле склоняет, —Но всё же грустный взор таинственно пленяетВесенняя лазурь в просветах облаков.Идёт по дворику, по тоненьким доскам,На лужи кинутым – и, нехотя вздыхая,Походкой шаткою плетётся к воротам,Где шепчутся ручьи, на улицу стекая[278].

Стихотворение посвящено Бунину, неизменно благосклонному к автору (тут у исследователей раннего творчества Ахматовой может возникнуть любопытная параллель с прошлогодним ученичеством у Фёдорова, также причисляемого критикой к поэтам «бунинской школы»). Помимо Бунина, Мешков был хорошо знаком с Шаляпиным, Вересаевым, Борисом Зайцевым, входил в эстетский салон поэтессы Любови Столицы «Золотая гроздь», в «Жатву» А. Альвинга и – вместе с Борисом Пастернаком и Борисом Садовским – в молодёжную группу «Сердарда». Его охотно печатали самые разные издания: «Весы», «Путь», «Вокруг света», «Свободный журнал», «Новая жизнь», «Вестник Европы». Правда, активно публиковаться он начал только с 1906 года, но в стихию литературной жизни окунулся с головой ещё в гимназические годы и в 1905-м был, наверняка, очень осведомлён.

Если постоянным спутником Ахматовой в первых евпаторийских прогулках, в самом деле, был Николай Михайлович Мешков, то их беседы смело можно числить вехой в её литературном становлении. Ахматова азартно спорила с собеседником и даже заключила некое «пари», предметом которого стали обсуждаемые стихи (через год, в письме Штейну, она признает себя побеждённой, из чего можно заключить, что речь шла о грядущих публикациях и, вероятно, литературной известности). Под впечатлением от этих споров Ахматова даже написала «маленькую поэму» (до нас не дошедшую). Впрочем, Мешков мог делиться с ней не только эстетическими впечатлениями: совсем недавно, в январе, он принимал участие в московских уличных волнениях и некоторое время провёл в легендарной Таганской тюрьме… К сожалению, то был не последний опыт тюремного заключения в жизни этого яркого человека, чья судьба, возможно, ещё пересекалась с судьбой Ахматовой, не оставив, правда, на сей раз никаких заметных следов[279].