Дохлый таксидермист - Мария Самтенко

– Ах да. Мы же забыли про дорогого Ивана Приблудного.

– Нет-нет, Ильюша, мне неприятно его обсуждать, – смущенно отказался Петров, заворачиваясь в одеяло. – Давайте поговорим о чем-нибудь другом. Хотя бы о Джойсе.

Я улыбнулся в усы, вернул Ильфу ботинки, попрощался с соавторами и вышел.

По правде говоря, мне вовсе не требовалось обнюхивать обувь подозреваемых, чтобы вычислить таксидермиста-сектанта. Я и без того уже понял, кто это. Очень хотелось рассказать моим журналистам, от кого им лучше держаться подальше, но я не стал рисковать и продолжал делать вид, что подозреваю и Ильфа, и половину собственного отдела – как и раньше.

Потому, что одних подозрений было недостаточно для ареста. Даже после разговора со Штайнберг.

Мне требовались улики.

***

25.08.1942

Москва, лечебно-санитарное управление Кремля (Кремлевская больница) на ул. Воздвиженка

Е.П. Катаев (Петров)

За пару дней Петров более-менее оклемался. На память о знакомстве с «Учителем» у него осталась быстрая утомляемость, легкая одышка при физических нагрузках и парочка живописных синяков, постепенно выцветающих из сине-багровых в желто-зеленые.

Он лежал в палате на втором этаже: маленькой и уютной, с двумя кроватями, немного ободранными зеленоватыми стенами и совершенно чудесным видом из окна. Много лет назад возле корпуса посадили голубые ели, и одна, высокая и разлапистая, росла вплотную к окну, так, что ее можно было использовать вместо пожарной лестницы.

Из-за елки было темновато и приходилось часто зажигать свет, краска на стенах местами выцвела и казалось, что раньше в палате стояла мебель, так что Евгений Петровича не оставляло смутное ощущения, что до набега Ганса Гросса тут было подсобное помещение вроде чулана или кладовки. К тому же он смутно помнил, что сначала вроде лежал в другой палате – это потом прибежал Ганс, принялся плести интриги, а Петрова перевели сюда и заставили во всем этом участвовать.

Ганс Гросс! Женя был искренне благодарен ему за помощь, и, разумеется, не смог отказать в небольшой просьбе, пусть она и стоила им с Ильфом столько моральных убытков.

По правде говоря, убытки в основном достались бедному Иле. Кому-кому, а Евгению Петровичу было грех жаловаться. В первый день после отравления ему было настолько паршиво, что просьба следователя «не шевелиться и не разговаривать, что бы ни случалось» не вызвала у него никакого протеста. Это потом, когда Ильф начал плакать, Петров уже не мог просто лежать и принялся успокаивать его на свой страх и риск. Обошлось – Ганс сказал, что так даже лучше: глава Минсмерти, на которую и было рассчитано это представление, сдалась и согласилась сотрудничать.

Петров надеялся, что теперь Ганс отстанет от них с Ильфом и переключится на Лидию Штайнберг. Но кого-кого, а Илю он продолжал таскать на допросы с пугающей регулярностью.

– Женя, это совершенно несправедливо! – возмущался Ильюша, появляясь в дверях палаты Петрова строго с началом приемных часов (отпрашивался у Кольцова).

– Ну, не сердитесь, Ганс и без вас кучу народу подозревает, – улыбался Евгений Петрович, привычно поправляя натирающий воротник. Больничную пижаму, сине-полосатую, ему выдали на размер больше, но все равно было чуть некомфортно.

Врачи говорили, что после отравления цианидом Петрову нужно время, чтобы восстановиться, Кольцов туманно обещал санаторий от Союза писателей где-нибудь в октябре-ноябре, но, в самом деле, это было неважно. Все и так заживало, как на собаке, и Женя не видел повода для беспокойства.

Если в первые дни он спал или разглядывал трещины на потолке, то потом уже читал, листал газеты, которые приносил Ильф, отвечал на бесконечные вопросы Ганса, уговаривал главврача перевести его из одиночной палаты (безуспешно!), общался с многочисленными посетителями, писал письма родителям в Севастополь и продумывал сюжетные повороты для совместного сценария.

Ильф же с каждым днем приходил все более мрачным, и во вторник Евгений Петрович решился учинить ему допрос в духе товарища Гросса – тем более что Ганс как раз к тому времени отстал.

– Ильюша, мне кажется, вы чем-то расстроены, – осторожно сказал он. – Может, расскажете?

Ильф посмотрел на него долгим оценивающим взглядом, но потом отвел глаза и дернул плечом:

– Все хорошо, – он откинулся на спинку кривоногого стула, достал из кармана платок и принялся протирать стекла пенсне от воображаемой пыли. То есть всячески демонстрировал нежелание обсуждать эту тему.

Но Женя знал, что если ничего не обсуждать, Ильф так и будет переживать неизвестно от чего. Он, может, и не настаивал бы, только несколько дней деликатного молчания соавтору на пользу не пошли.

– Надо же, Иля, – нежно сказал Петров, поправляя подушку под спиной, – я, в самом деле, не думал, что этот день когда-то настанет. А тут такой чудесный сюрприз!

– Ну и что это за день? – подозрительно спросил Ильф.

Он даже пенсне обратно надел и сверкал на Женю холодными стекляшками: ждал подвоха.

Собственно, правильно ждал.

Евгений Петров не мог не улыбнуться:

– День, когда я смогу отомстить за ваши обидные и несправедливые претензии! Помните, в пятницу вы заявили, что я вас расстраиваю? Тем, что не рассказываю вам о каких-то проблемах?

– Да, мы еще совместно решили, что я тиран. Но к чему это?..

– К тому, что вы мне не доверяете! Я вижу, вас что-то тревожит, но вы не хотите рассказывать. Вы в полтора раза мрачнее, чем обычно, и делаете слишком длинные паузы посреди фразы. Что вас беспокоит? Кольцов? Ганс? Может, рыжий Миша что-то учудил, и вы расстроились?

– Ох, Женя, – Ильф задумчиво взъерошил волосы, – я просто не хотел, чтобы вы волновались. В самом деле, если я не рассказываю вам о каждой мелочи, которая портит мне настроение, это вовсе не означает, что я