Гости Анжелы Тересы - Дагмар Эдквист

— Надеюсь, Антонио даст знать о себе сегодня. Шторм кончился.

— Хорошо бы нам выбраться домой послезавтра. Знаешь, это ведь рождественский сочельник.

— Нет, ради бога, милая, дорогая, — воспротивился Давид, — притворись более больной, чем ты есть, и останься здесь еще хоть на несколько дней…

Ему не хотелось рассказывать о нервном напряжении, как смрад стоявшем над домом Анжелы Тересы и делавшем пребывание там совершенно невыносимым. Обе старые женщины весь день-деньской сидели на страже, их тусклые глаза в каждом кусте видели жандармов. А нервы и вообще здоровье Жорди оказались совершенно подорванными всеми этими годами безнадежного отчаяния, он едва держался; так и казалось, что он вот-вот сорвется. Потайное место под полом его окончательно доканало. Оно ему снилось во сне, вызывало тошноту; однажды ночью Давиду пришлось с ним даже бороться, чтобы тот не выбежал из дома на улицу.

Нет, не могут они держать только что родивших женщин и грудных младенцев в своем осажденном доме.

— Если бы ты знала, какая это для меня разрядка — пройтись сюда и побыть здесь хоть несколько часов в день, — тихо сказал он.

Каждый раз, уходя из дома, он всей спиной, как судорогу, ощущал на себе долгий взгляд Жорди, заточенного у него в доме.

Приближалось рождество, праздник торжественного покоя…

Только на следующий день Антонио вынырнул на том же месте, что и раньше. Он связался с тем французским рыбаком — да, да, это отняло много времени, но что вы хотите, это ведь не только оставить письмо на почте и дать его проверить цензуре…

Самым скверным было то, что на француза можно было рассчитывать только после рождества. Он не хотел выходить в море в праздники.

На одно мгновение Давида охватил самый настоящий панический страх перед этой дополнительной отсрочкой. Как ему это пережить?

Антонио назвал место встречи: скалистый мыс несколько километров севернее Соласа, между часом и тремя ночи на третий день рождества. Жорди должен будет добраться туда заблаговременно и быть наготове.

— Ты можешь выписать что-нибудь, чтобы давать, как успокоительное, Пако еще в течение четырех дней? — спросил Давид, когда опять пришел в монастырскую больницу. Люсьен Мари — его персональный фармацевт — подумала и выписала рецепт. Потом коснулась рукой его щеки — ей показалось, что щеки его стали такими исхудалыми и впалыми за эти дни и ночи бессонницы и беспорядочного сна.

— А для тебя? — мягко спросила она.

В дверь постучали и вошла настоятельница. Она, как веселый рождественский подарок, принесла весть о том, что госпожу Стокмар можно будет выписать на второй день рождества; она уже поправилась, а палата нужна для нового пациента.

Настоятельница попрощалась и вышла. Давид потемнел.

— Ну что ты, это хорошо, — заметила Люсьен Мари. — Что может быть лучше такого камуфляжа, как малыш и я?

— А если что-нибудь случится? — спросил Давид.

…то я хочу, чтобы вы были в надежном месте, — подумал он.

…то я хочу быть рядом с тобой, — подумала Люсьен Мари.

Она посмотрела на мужа. Однажды ей уже пришлось пережить с ним один кризис, но тогда в нем было что-то непонятное ей, какая-то раздвоенность, что-то абсолютно ненадежное. То было тяжелое переживание, оно вынудило ее позаботиться об опоре для себя — какой бы она теперь ни оказалась.

Сейчас он тоже находился в напряжении. Оно давило его, это сразу бросалось в глаза, он никогда не был твердокаменным, он относился к людям совершенно особого сорта, к людям чрезвычайно чувствительным, ранимым, тем не менее на всех окружающих он производил впечатление человека уверенного и спокойного. Он был цельным, не стоял в оппозиции к самому себе. Или к ней.

Давид пошагал в Солас и зашел с рецептом в аптеку. Пожилой аптекарь с отвращением вернул бумажку обратно.

— Рецепт выписан не врачом, — проворчал он.

Да, в отношении лекарств в Испании и тени не было французского легкомыслия. Как, впрочем, и в Швеции.

Давид шел домой по улицам, бурлившим от рождественского ажиотажа и суматохи. Украшались дома, украшались церкви. Витрины магазинов соблазняли сладостями с мавританскими названиями. Ребятишки возились в сточных канавах, лепили из глины «nacimientos», маленькие фигурки младенца в яслях. Хозяйки готовили позднюю рождественскую трапезу — после мессы, в Nochebuena, в священную ночь, в веселую ночь, когда никто не помышлял о сне.

Давид остро ощущал, что он здесь чужой, среди всех этих веселых приготовлений. Ощущение породило осознанную мысль: надоело мне быть посторонним. Хочу домой, хочу к себе.

Он зашел и купил разных вкусных вещей для своих женщин, но от рождественских подарков воздержался. Деньги все пошли на побег Жорди.

В рождественский сочельник в белом доме произошло два события. Одно веселое, другое пугающее.

Первый раз Анунциата крикнула: — Посмотрите-ка в окно!

Жорди устремился к себе в убежище, но Давид воскликнул со смехом: нет, иди сюда, ты погляди только…

Из апельсиновой аллеи на лужайку перед домом вышла гигантская невеста. Покачивая бедрами, шествовала Консепсьон, а на голове у нее возвышалась детская кроватка, нечто вроде корзины с развевающимися занавесками. Зрелище было фантастическое, оно веселило глаз и душу.

Жорди остался наверху, а все другие встретили ее праздничными пожеланиями, угостили марципанами и самой лучшей мансанильей, имевшейся в доме.

— Я обещала сеньоре одолжить мою колыбельку, чтобы вам не пришлось ее покупать, — объяснила Консепсьон. — Успею еще получить ее обратно до следующего раза. А клиентки мои помогли сшить покрывало и занавесочки.

Обе старушки заявили, что колыбелька просто мечта. Давид, взрослый мужчина, чуть не заплакал, что посторонние женщины, едва сводящие концы с концами, согласились пожертвовать свое время и свой труд, чтобы выразить внимание к его ребенку.

Многое в этой стране было отталкивающим — но Давид глубоко и навсегда полюбил простых испанских женщин, женщин из народа, их живую человеческую теплоту. Он расцеловал Консепсьон в обе щеки, что вызвало целую бурю и веселое оживление в кухне Анжелы Тересы.

В дверях она обернулась и произнесла другим тоном:

— Если я буду нужна вам или вашей сеньоре, я в вашем распоряжении.

Давид поблагодарил и подумал про себя: что это — обычная испанская вежливость — или Консепсьон о чем-то догадывается и хочет таким способом выразить свою поддержку?

Этот визит внес в их дом оживление. Все собрались на кухне и с аппетитом поели миндального супа, рождественского лакомства, приготовленного Анунциатой по старинному рецепту; но тут Жорди заметил мелькнувший в глубине аллеи мундир.