Преступление без наказания: Документальные повести - Виталий Шенталинский

Это мировосприятие — способ жить, который он унаследовал от отца и матери, пронес через всю свою судьбу и о котором говорил еще в юности — стихами:

Дар слов, неведомый уму,Мне был обещан от природы.Он мой. Веленью моемуПокорно все. Земля и воды…

И вижу: тайна бытияСмертельна для чела земного.И слово мчится вдоль нея,Как конь вдоль берега морского.

Вот только в отношениях с матерью он останется обиженным ребенком. Думала только о себе, забывала его, мало или не так хлопотала. Взаимные упреки, непонимание, и даже затаенное подозрение, которое однажды сорвется с языка:

— Мама не любила папу, и ее нелюбовь перешла на меня…

Когда кто-то из «ахматовки», многочисленного круга почитателей и обожателей Анны Андреевны, рассказал ей это, она заплакала:

— Он торгует нами!

Или они из-за долгих разлук прожили слишком разные жизни? Или мешал тот же комплекс независимости и лидерства, который развел ее и с отцом Левы? Ведь ему, младшему Гумилеву, нужно было всю жизнь доказывать не только право быть их сыном, но и право на собственное существование. И он сделал это, победил судьбу. Или просто каждому из них — уже немолодых и больных — нужны были поддержка и уход, а посвятить себя один другому они не могли?

Сын жил бурно, жадно, наверстывая упущенные за годы заключения возможности и радости. Он не хотел быть частью «ахматовки», а сам по себе, «сам с усам». Она не могла жить «при Леве», он — «при матери», каждому был нужен свой, суверенный круг бытия, было тесно рядом друг с другом, и в конце концов они совсем перестали встречаться, жили врозь, не видясь иногда годами. Каждый по-своему прав. А окружение того и другого только разжигало раздор и непонимание.

— Я старался создавать маме как можно меньше проблем, — рассуждал он, — сначала жил с бабушкой, потом ездил в экспедиции, сидел в тюрьме, воевал, снова сидел в тюрьме. Наше общение носило эпизодический характер.

— Пусть будет паскудной судьба, а мама хорошей: так лучше, чем наоборот…

И она тоже не понимала его, ей казалось, что он снижает уровень их отношений до чисто житейского или психологического, упуская более важное, судьбоносное:

— Он провалился в себя.

— Нет! Он таким не был, это мне его таким сделали.

«Он стал презирать и ненавидеть людей и сам перестал быть человеком, — слишком уж безжалостно оценивала в своей записной книжке Ахматова, за полгода до смерти. — Да просветит его Господь! Бедный мой Левушка!» Она сравнивала его с Иосифом Бродским — тот де тоже побывал в ссылке, но — «ни тени озлобления и высокомерия». Справедливо ли сравнивать две эти, совершенно непохожие судьбы?! Это все равно, что сравнивать хрущевские времена со сталинскими. И тут слышна обида.

Словно возражая матери, Лев в разговоре с приятелем, филологом Эдуардом Бабаевым, сказал:

— Говорят, что я вернулся из лагеря озлобленным, а это не так. У меня нет ни ожесточения, ни озлобления. Напротив, меня здесь все занимает: известное и неизвестное. Говорят, что я переменился. Немудрено. Согласен, что я многое утратил. Но ведь я многое и приобрел. У меня замыслов на целую библиотеку книг и монографий. Я повидал много Азии и Европы…

Он проживет долгий век, мучительный, но славный, талантливый человек с исключительной судьбой.

А она, она умерла в 1966-м, в день смерти Сталина, 5 марта, пережив своего палача на тринадцать лет! Будут выходить книги, без многих лучших стихов, с купюрами и варварскими предисловиями, но все богаче и полнее. Придет мировая слава, поездки в Оксфорд и на Сицилию, толпы поклонников, учеников, подражателей и исследователей, преклонение, даже культ, — всего этого она дождалась[57]. Вот только главная боль всей жизни — за сына — так и не отпустила ее. Она определит свои отношения с ним как «затянувшееся расставание». Не то ли было и с его отцом — Николаем Гумилевым?

Незадолго до смерти она хотела помириться с ним. Поделилась с Эммой Герштейн:

— Не надо объясняться. Пришел бы и сказал: «Мама, пришей мне пуговицу».

Из подмосковного санатория «Домодедово» послала ему свою новую книгу «Бег времени» — самое полное издание стихов за все советское время, хотя и без «Реквиема» и многого еще, что составляет лучшую часть ее наследия. Надписала: «Леве от мамы. Люсаныч, годится?»[58] Материнская ласка, которой ему не хватало всегда. Ей оставалось жить четыре дня.

Анна Ахматова — поэт, внимание к судьбе и стихам которого не ослабевает со временем, несмотря на все общественные метаморфозы и крушения. И дело здесь не только в том, что она — классик, чье золотое перо породило шедевры русской поэзии. Ахматовой сверх меры довелось испытать на себе гнет истории в ее горемычной стране. Вот уж не в пресловутой башне из слоновой кости прожила она жизнь! И она приняла эту почти непосильную ношу и пронесла ее до конца, вместе со своим народом.

Мало сказать, что Ахматова была в немилости у советской власти — ее репрессировали: арестами, тюрьмами и лагерями ее сына, мужа, близких и друзей, травлей и запретом печататься, унизительной слежкой, подслушиванием, доносами и тайными обысками, казнью — партийным постановлением, которое довлело над ней до конца жизни, когда она, по существу, была объявлена вне закона. Больше того — теперь открылось, что власть готовила поэту и последнюю, физическую расправу — изъятие из общества и уничтожение. И только Провидение помешало этому, — замысел судьбы, диктующий победу в ее поединке с тираном.

Николая Гумилева лишили жизни, Льву — жизнь изуродовали, а вот с Анной Ахматовой случилось иное:

Меня, как реку,Суровая эпоха повернула.Мне подменили жизнь. В другое русло,Мимо другого потекла она,И я своих не знаю берегов...............................

И женщина какая-то моеЕдинственное место заняла,Мое законнейшее имя носит,Оставивши мне кличку, из которойЯ сделала, пожалуй, все, что можно.

Время сохранило карточку-пропуск в Фонтанный дом, с которой на нас в упор смотрит прекрасное и трагическое женское лицо. И надпись: «Ахматова Анна Андреевна — Жилец».

Но остался и другой пропуск, в вечность — стихи Анны Ахматовой.

…Это наши проносятся тениНад Невой, над Невой, над Невой,Это плещет Нева о ступени,Это пропуск в бессмертие твой.

РАССТРЕЛЬНЫЕ НОЧИ

Праздник смерти

1937. 16 июля

1937. 13 августа

1938. 21 апреля

Праздник смерти

Тридцать седьмой. Рубеж, символ.

Год праздников и побед. Двадцатилетний юбилей Октября. Первый год новой Советской Конституции.

Вторая пятилетка выполнена на девять месяцев раньше срока. Аграрная страна превратилась в мощную индустриальную державу, по объему промышленного производства вышла на второе место в мире. И деревня перестроилась — все крестьяне объединились в колхозы.

Пущен в строй канал Москва-Волга. Открыта новая очередь столичного метро.

Покорена Арктика — отважные папанинцы оседлали Северный полюс. Сталинские соколы прочертили небо над ним — мир потрясен полетами Чкалова и Громова из Москвы в Америку.

Над кремлевскими башнями загорелись драгоценные рубиновые звезды.

Скульптор Вера Мухина создала монумент «Рабочий и колхозница», получивший всеобщее признание на Международной выставке в Париже. Высоко в небо вознеслись скрещенные серп и молот — гербовый знак Советского государства.

Впервые в истории человечества построен социализм — на шестой части земного шара…

Но не тем останется в истории тридцать седьмой, прозванный в народе «тридцать проклятым».

Это был год победы социализма, триумфа советской империи — и год поражения человека, краха человечности.

Юбилей революции — и ее конец, когда она пожирала лучших своих детей, самоистребление партии коммунистов. Торжество конституции, провозгласившей право людей на труд и на отдых, в то время как их право на жизнь было в руках единовластного правителя — кремлевского вождя.

Победные митинги — и судебные процессы над «врагами народа», праздничные салюты — и расстрельные залпы, восторженные выкрики, овации — и смертельные угрозы, гробовое молчание.

Страна — в состоянии безумной истерии, самоубийственного помешательства. Если и дальше так будет строиться социализм, кто же тогда будет жить при коммунизме?

Это время получит название Большого террора, а еще — «ежовщины», в честь маленького, невзрачного, но чрезвычайно энергичного и исполнительного человечка, любившего, по русскому обычаю, выпить водочки и попеть тенорком народные песни. Карлик стал великим злодеем — дьявол выбирает для черных дел заурядность, заполняя ее пустоту. На нем, сталинском наркоме внутренних дел, сосредоточилось, в нем воплотилось колоссальное зло государственной системы.