Клошмерль - Габриэль Шевалье

Во времена своей безвестности Дэди неоднократно бывала объектом «тайных пожертвований» – именно эта кошмарная истина только что встала перед нотариусом Жиродо. Всякому понятно, что «тайные пожертвования» были наградой за весьма интимные услуги, а у господина нотариуса в этом отношении были столь своеобразные требования, что он считал совершенно недопустимым, чтобы его сын когда-либо об этом узнал. Можно себе представить смятение папаши, у которого угроза позорных разоблачений затушила вспышку справедливого негодования. Скрытый за колонной, он обдумывал различные способы изъятия сына из плена этой женщины, обладавшей, как ему было известно, могущественными и расслабляющими чарами. Некогда он испытал неодолимое действие этих чар на своих собственных притуплённых чувствах и теперь мог представить, как они действуют на легко воспламенимые чувства юноши. К этим размышлениям примешивалась смутная ревность, которая, соединяясь с мыслью об утрате пятидесяти тысяч франков, заставляла беднягу ужасно страдать. Нотариус почувствовал, что его достоинство получило пробоину и идёт ко дну.

Рауль Жиродо и Дэди внезапно поднялись и бросили взгляд на присутствующих. Рауль увидел своего отца, а Дэди узнала в этом заморыше своего бывшего клиента. Кивнув в сторону Жиродо, Рауль промолвил:

– Вот мой старикан! Мне нужно с ним переговорить. Иди.

Теперь становится понятным, каким образом клошмерльский нотариус оказался во власти у любовницы своего сына и почему страх разоблачений удержал Жиродо от действий. Дэди тотчас же заметила этот страх и, почувствовав себя госпожой положения, толкнула Рауля на путь безумных расходов, бесконечных займов и наглого бунта против отца.

Для нотариуса Жиродо всё это было сущей голгофой. В течение двух лет он вынужден был выплачивать долги Рауля, достигшие двухсот пятидесяти тысяч франков (не считая тех сумм, которые этот негодяй вытянул у матери).

В один прекрасный день нотариус встретил Дэди на одной из улиц Лиона, и эта гнусная девка, пожиравшая его сердце, продажная наперсница его пороков, осмелилась улыбнуться, когда он проходил мимо. Горе и позор подорвали здоровье Жиродо. Его жизнь вытекала через полуоткрытую дверцу сейфа, откуда уплывали деньги, исторгнутые лионской Мессалиной. В последние месяцы жизни нотариуса Жиродо лицо его приобрело оттенок старой бронзы, выставленной под открытым небом, – казалось, кровь его несла в себе окись меди. Гиацинт Жиродо скончался в возрасте пятидесяти шести лет. Душу его до такой степени переполняла горечь, что, стоя на пороге вечности, он попрощался с земной жизнью, прошептав: «Мерзавка, она из меня всё выкачала!» Эти загадочные слова все сочли бредом. Затем он впал в предсмертное забытьё.

Разделив между собой состояние покойного, семейство Жиродо продало нотариальную контору и покинуло Клошмерль. Дени Помье сделался миллионером и, сняв просторную квартиру в Париже, начал устраивать большие приёмы. Теперь он писал гораздо меньше, чем раньше, и вскоре приобрёл великолепную репутацию в литературном мире.

Прожив несколько лет в прелюбодеянии, Дэди, к тому времени уже обогнувшая мыс тридцатилетия, стала подумывать о серьёзных вещах и женила на себе Рауля. Сделавшись законной супругой, она мало-помалу переменилась и, в конце концов, перешла в лагерь респектабельных женщин, где заблистала в первых рядах, отличаясь крайней нетерпимостью и строго критикуя чужие речи, туалеты и нравы. Вскоре она сделалась дамой-патронессой и принялась строго ограничивать карманные расходы мужа. Рауль Жиродо вынужден был искать развлечения на стороне. Он завёл себе любовницу – тоже блондинку, юную, свеженькую и дородную, какой была Дэди в свои девятнадцать лет. Его супруга, расплывшаяся и ставшая образцом благочестия, принялась устраивать ему ужасные сцены. В пылу ссоры она ему не раз кричала:

– Ты станешь такой же старой свиньёй, как твой отец!

– С чего ты взяла, что мой отец был свиньёй? – спрашивал её Рауль.

– Это у него было написано на физиономии! В конце концов ты будешь на него похож.

Это было правдой: старея, Рауль начинал походить на покойного Жиродо. К тому же этот недостойный сын с каждым днём всё охотнее защищал своего отца и находил в нём достоинства, в которых отказывал ему при жизни. Это говорило о том, что он уже созревал и сам был недалёк от обращения и что вскоре он вернётся в тёпленькое гнездышко буржуазии, к которой он принадлежал всеми фибрами своей души. Эта приверженность полностью проявилась, когда его сын достаточно подрос, и Рауль сумел привить ему принципы строгой морали, перешедшие по прямой линии от нотариуса Жиродо.

Что касается вдовы последнего, Филиппины Жиродо, то она обрела приют в Дижоне, колыбели Тапак-Донделей, где полно было старых дев и пожилых дам этого семейства. В их обществе супруга покойного нотариуса разглагольствовала о несчастьях своей жизни, о своих телесных недугах, о неприятностях, которые она имела со служанками, – подобные жалобы составляли основное занятие этих особ, удалившихся от света. Кроме того, в последние годы они тешились, усердно попивая наливку из чёрной смородины, знаменитую дижонскую наливку, бесподобную в сочетании с песочными пирожными.

Кюре Поносс благостно и достойно дошёл до преклонного возраста. В тёплую погоду он ежедневно проводил несколько часов в своём тенистом саду, с трубкой, молитвенником, чашкой кофе и бутылкой виноградной водки. Но трубка вскоре угасала, потому что у старого пастыря не хватало дыхания, в чашке оставалась недопитая водка, а молитвенник так и не открывался. Наслаждаясь старческим зябким покоем, кюре Поносс погружался в размышления о прожитой жизни, приближавшейся к своему последнему рубежу. Мысли нашего кюре уходили в минувшее, и это вдохновляло его на импровизированные молитвы, более удобные для него, чем традиционные богословские формулы. Умудрённый солидным апостольским опытом, постепенно открывавшим ему глубины человеческих душ, кюре Поносс по-своему испытывал великую жалость к бытию человека, который, в сущности, не так уж и плох. Ибо человек, как полагал кюре Поносс, зачастую испытывает искреннюю жажду справедливости и мирного счастья, но в поисках всего этого нередко теряет правильный путь, подобно слепцу, чей посох более не встречает выступов и бугров на дороге. И поистине люди, бредущие на ощупь в поисках добра, подобны слепцам, остервенелым слепцам, чья ярость является, быть может, всего лишь следствием чрезмерно частых падений и ушибов.

Сидя в одиночестве, кюре Поносс шёпотом защищал, как на суде, дело своей паствы перед Господом богом: «Нет, Господи, наши клошмерляне незлобивы, и я тоже незлобив, и тебе это ведомо, Господи. Однако…» Он думал о карах, ожидающих грешников, которые не раскаялись или были застигнуты смертью врасплох. И он вопрошал милосердные небеса Клошмерля, лазурные, как одеяние пресвятой богородицы: «Разве земля и без того не ад, Господи милостивый и правый?» Он тяжко вздыхал, а затем обращался к себе самому, восстанавливая в памяти свои былые грехи: «Увы, Господи, некогда и я предавался блуду. То был умеренный и лишённый наслаждения блуд (да и как я мог наслаждаться с моей Онориной), но и этого было много, и я каюсь перед тобою, Господи. Ведь Ты, в своей бесконечной милости, сумеешь всё рассудить. Ведь Тебе ведомо, что Ты наделил меня крепким, полным жизни телом, да и совершал-то я грех лишь в самом крайнем случае. Я искренне раскаиваюсь, Господи, в прегрешениях моей юности и благодарю Тебя за то, что Ты давно уже лишил меня опасной и зловредной мужской силы, иногда коварно примешивавшей любострастие к душеспасительным беседам с женщинами моего прихода. Господи, сжалься над старой Онориной, когда она предстанет перед Тобой – ведь эта минута уже близка. Господи, объясни её поведение одной только преданностью, ибо оно было вызвано более всего милосердием, если учесть мою поспешность, лишающую бедную девушку её доли. Я избегал каких бы то ни было любовных игр, как говорят, принятых среди мирян, – ведь это было бы последней степенью падения для священнослужителя. Во всяком случае, благодаря Онорине, Церковь была спасена от позора моего любострастия, и за это многое, конечно, должно проститься моей верной служанке. Я также благодарю Тебя, Господи, за то, что ты поселил в этой местности госпожу баронессу, которая ко мне так добра и посылает за мной каждую неделю своего шофёра, чтобы я пообедал в её замке. Но, хотя кухня госпожи баронессы весьма изысканна, я не наслаждаюсь чревоугодием. Я почти не ем и не пью, ибо это запрещает мой желудок. Но я получаю скромное удовольствие от такого прекрасного общества и с радостью думаю о том, что в моей смиренной особе почитается сама Церковь… Господи милосердный, ниспошли мир недостойному своему слуге и даруй мне спокойную смерть. Я не буду противиться Твоему сроку. Но я откровенно скажу тебе, Господи; мне очень горько покидать моих клошмерлян, и эти славные люди тоже будут опечалены, увидев, что от них уходит старый Поносс, знавший всех наперечёт в Клошмерле. Подумай сам, Господи, ведь я так давно живу в этом городке… Так что не торопись призывать меня к себе, Господи, и оставь меня на сколько захочешь в юдоли земных скорбей. Я ещё могу сослужить добрую службу. Ведь ещё сегодня утром я давал последнее причастие старой Меме Боффе, той самой Меме Боффе, что живёт в трёх километрах от городка, на скрещении дорог, и ходил в оба конца пешком. А ведь это значит, Господи…»