Вопросы жизни Дневник старого врача - Николай Пирогов

— Да правительству, ну его к черту!

И я, после этого открытия, смотрю на господина, сообщившего мне такую любопытную вещь, с каким — то подобострастием.

Масон! Член тайного общества? То — то у него книги все в зеленом переплете. А я уже прежде где — то слыхал, что у масонов есть книги в зеленом переплете.

— А слышали, господа: наши с Полежаевым и хирургами (студентами Московской медико — хирургической академии) разбили вчера ночью бордель на Трубе? Вот молодцы — то!

Начинаются рассказы со всеми сальными подробностями. И это откровение я выслушиваю с тем же наивным любопытством, как и сообщенную мне тайну об обществе и масонстве.

— Ну братцы, угостил сегодня Матвей Яковлевич1!

— А что?

— Да надо ручки и ножки его расцеловать за сегодняшнюю лекцию. Недаром сказал: «Запишите себе от слова до слова, что я вам говорил; этого вы нигде не услышите. Я и сам недавно узнал это из Бруссе». И пошел, и пошел…

— Теперь уже, братцы, Франков [#122], и Петра, и Иосифа побоку; теперь подавай Пинеля, Биша, Бруссе [#123]!

— А в клинике — то, в клинике как Мудров отделал старье! Про тифозного — то что сказал! Вот, говорит, смотрите, он уже почти на ногах после того, как мы поставили слишком 80 пиявиц к животу; а пропиши я ему, по — прежнему, валерияну да арнику, он бы уже давно был на столе.

— Да, Матвей Яковлевич молодец, гений! Чудо, не профессор. Читает божественно!

— Говорят, в академии хорош также Дядьковский [#124]. Наши ходили его слушать. Да где ему против Мудрова! Он недосягаем.

— Ну, ну! А Лодер Юст — Христиан [#125]?

— Да, невелика птичка, старичок невеличек, да нос востер. Слышали, как он обер — полицеймейстера отделал? Едет это он на парад в карете, а обер — полицеймейстер подскакал и кричит кучеру во все горло: «Пошел назад, назад!» Лодер — то высунулся из кареты, да машет кучеру

— вперед — мол, вперед. Полицеймейстер прямо и к Лодеру. «Не велю, — кричит, — я обер — полицеймейстер». — «А я, — говорит тот, — Юст — Хри — стиан Лодер; вас знает только Москва, а меня — вся Европа». Вчера — то, слышали, как он на лекции спохватился?

— А что?

— Да начал было: «Sapientischissima (Лодер шамкал немного) natura»,

— да, спохватившись, и прибавил: «aut potius, Creator sapientishissimae naturae voluit» [#126].

— Да, ныне, брат, держи ухо востро.

— А что?

— Теперь там в Петербурге, говорят, министр наш Голицын4 такие штуки выкидывает, что на — поди.

— Что такое?

— Да, говорят, хочет запретить вскрытие трупов.

— Неужели? Что ты!

— Да у нас чего нельзя — ведь деспотизм. Послал, говорят, во все университеты запрос: нельзя ли обойтись без трупов или заменить их чем — нибудь?

— Да чем тут заменишь?

— Известно, ничем, — так ему и ответят.

— Толкуй! А не хочешь картинами или платками?

— Чем это? Что ты врешь, как сивый мерин! — слышу чей — то вопрос.

— Нет, не вру; уже где — то, сказывают, так делается. Профессор по анатомии привяжет один конец платка к лопатке, а другой — к плечевой кости, да и тянет за него; вот, — говорит, — посмотрите: это deltoideus [#127].

Дружный хохот; кто — то плюнул с остервенением. Да, нумер 10–й был такою школою для меня, уроки которой, как видно, пережили в моей памяти много других, более важных воспоминаний.

Впоследствии почуялись и в 10–м нумере веяния другого времени; послышались чаще имена Шеллинга, Гегеля, Окена. При ежедневном посещении университетских лекций и 10–го нумера все мое мировоззрение очень скоро изменилось; но не столько от лекций остеологии Терновского[#128] (в первый год Лодера не слушали) и физиологии Мухина, сколько именно от образовательного влияния 10–го нумера.

На первых же порах, после вступления моего в университет, 10–й нумер снабдил меня костями и гербарием; кости конечностей, несколько ребер и позвонков были, по всем вероятиям, краденые из анатомического театра от скелетов, что доказывали проверченные на них дыры, а кости черепа, отличавшиеся белизною, были, верно, украдены у Лодера, раздававшего их слушателям на лекциях остеологии.

Когда я привез кулек с костями домой, то мои домашние не без душевной тревоги смотрели, как я опоражнивал кулек и раскладывал драгоценный подарок 10–го нумера по ящикам пустого комода, а моя нянюшка, Катерина Михайловна, случайно пришедшая в это время к нам в гости, увидев у меня человеческие кости, прослезилась почему — то, и когда я стал ей демонстрировать, очень развязно поворачивая в руках лобную кость, бугры, венечный шов и надбровные дуги, то она только качала головою и приговаривала: «Господи, Боже мой, какой ты вышел у меня бесстрашник!»

Что касается до приобретения гербария, то оно не обошлось мне даром. Надо знать, что это был действительно замечательный для того времени травник, хотя Москва и могла считаться истинным отечеством травников всякого рода, только не ботанических, а ерофеечевых; гербарий же 10–го нумера был, очевидно, не соотечественный. Вероятно, его составлял какой — нибудь ученый аптекарь, немец; он собрал около 500 медицинских растений, прекрасно засушил, наклеил каждое на лист бумаги, определил по Линнею и каждый лист с растением вложил в лист пропускной бумаги. Чисто, аккуратно, красиво. Когда студент 10–го нумера Лобачевский показал мне в первый раз это, принадлежавшее ему сокровище, я так и ахнул от восхищения. Лобачевский предложил мне купить эту, по моим тогдашним понятиям, драгоценную вещь за 10 рублей, разумеется, ассигнациями, и сверх того привезти ему еще на память шелковый шнурок для часов, вязанный сестрою; Лобачевский был galant homme (Изящный молодой человек (франц.)) и где — то видел моих сестер. Я, не возражая, не торгуясь, вне себя от радости приобретения, попросил тотчас же уложить гербарий в какой — то старый лубочный ящик; старый Яков связал ящик веревкою, стащил вниз и положил в сани к извозчику.

В мечтах, наслаждаясь рассматриванием гербария, я и не заметил, как доехал до дому; тут только взяло меня раздумье: а что, как мне денег — то не дадут, что тогда? Да не может быть! — Ну, а если?… Ах, Боже мой, как же это так я и не подумал прежде! Ну, будь, что будет!

— Прасковья! Прасковья! Ульяна! Да подите сюда, помогите вытащить ящик из саней!

Тащат. Вхожу в комнаты уже ни жив, ни мертв от волнения.

— Что это такое? — спрашивают сестры.

— Да это гербарий.

— Что такое гербарий?

— Ботаника.

— Да ведь у тебя есть уже ботаника.

— Какая?

— Да разве ты не помнишь, сколько сушил разных цветов?