Глаза погребённых - Мигель Астуриас

— Какая там растрата! У них растраты не в счет, миллионами ворочают. Игра…

— Как игра? Игра запрещена законом!

— Нет, комендант, речь идет не об этом… речь идет об игре в мяч, которая называется «бассбали», от нее сейчас все голову потеряли. Управляющий — как будто не понимает, что земля уже горит у него под ногами, — распорядился сформировать команду из служащих Компании, разровнять площадку, что рядом с полем, и не знаю, что там еще… А горит-то, действительно горит. Читали листовку?.. Вчера вечером мне подсунули под дверь…

Комендант развернул сложенную вчетверо бумажку и замолчал, увидев огромные, кричащие буквы:

ВСЕОБЩАЯ ЗАБАСТОВКА…

Где-то в мозгу пронеслась фраза: «Происшествий нет, мой майор», — ежедневный рапорт, которым усыпляли его подчиненные.

— Никто ничего точно не знает, но то, что об этом заговорили, что-нибудь да значит. Еще пивка?

— Подбросьте… маиса индюшке!

— А себе я добавлю еще бренди… — И Пьедрасанта, разливая напитки, продолжал свою мысль: — Все это, конечно, заставляет серьезно призадуматься…

— В следующий раз налейте мне темного пива, светлое надоело…

— Вот оно что, коменданту нравится смена ощущений, и это совершенно правильно, в разнообразии есть особое удовольствие, будь то пиво, будь то бабешки.

— Насчет бабешек — не скажу, свеч не хватит для всей процессии, а вот пиво пью для того, чтобы не тянуло на бренди, это моя другая слабость…

— Кому что нравится…

— А этот листок распространялся в поселке?

— В поселке, на плантациях, повсюду, и кажется, здешние…

— Кто именно? Давайте уточним. Кто это «здешние»?

— Здешние рабочие хотят объединиться с рабочими другого побережья, чтобы забастовка стала всеобщей. Так говорится в листке.

— Расстрелять нескольких — и сразу будет порядок…

— Да, так до сих пор думали, но вот в Бананере… не знаю, читали ли вы в газетах… кое-кого посадили, а положение не изменилось, пожалуй, даже ухудшилось. Надо видеть их — это люди, готовые умереть.

— Гм, дело серьезное, а здесь главарями выступают, вероятно, эти Лусеро…

— Напротив. Они будут первыми жертвами. Их считают предателями и изменниками, говорят, что теперь, когда они стали богачами, они хотят примирить все противоречия — потихоньку, постепенно, без насилия, а для агитаторов это значит играть на руку Компании.

— Ладно, Пьедрасанта, сколько с меня?..

— Подсчитать я подсчитаю, но выпейте еще чего-нибудь, тем более что вы так редко заходите. Разрешите угостить вас на прощание.

— Как говорят ребята, раз вы настаиваете…

Последние слова сопровождались столь большим и громким зевком, что их едва можно было расслышать — огромная пасть распахнулась так, что стали видны все зубы и даже гортань.

— Сейчас дам сдачи. Ваша пятидолларовая, а с вас… Вот получите, счет дружбе не помеха, комендант.

— Бренди, налей-ка мне бренди…

— Двойного?

— Меня этим не напугаешь…

— От пива толстеешь, лучше глоток покрепче…

— Но в такую жару, дружище, в наших краях глоток чего-нибудь покрепче — все равно что глоток адского зелья.

Учитель, рухнувший на скамью, спал лицом к солнцу, по его щекам, носу, губам, лбу ползали мухи, руки бессильно повисли, волосы растрепаны, брюки не застегнуты, туфли не зашнурованы, носки спустились. Когда на лицо ему садился слепень, он вяло взмахивал рукой, налитой свинцом, мотал головой и бормотал:

— Тоба…

— Засажу этого типа в камеру на несколько дней, сразу бросит пить…

— Это было бы превосходно, комендант, ведь он совсем сопьется. Не ест и не спит — день и ночь бродит, и все с одной и той же песней: «Тоба, Тоба»…

Вошел Хуамбо и тут же направился к скамье, на которой бросил якорь учитель.

— Хувентино… Хувентино… — Мулат потряс его за плечо, пытаясь разбудить.

— Тоба… — едва слышно выдохнул пьяный.

— Я пришел за тобой, Хувентино… Хуамбо уведет тебя… Мать — там… Мать вылечит тебя… Окончательно вылечит… Хувентино… Хувентино…

Он оторвал учителя от скамьи и чуть не волоком, с помощью одного из грузчиков, потащил его.

— Мать вылечит его от пьянки, у нее есть гнилая тина. Даст ему этой тины, и он навсегда избавится от порока. Мать знает. Теперь она как тень, тень женщины на земле или под землей, не весит ничего, парит в воздухе, над цветами, в лучах света. Дети-корни ушли, отец ушел, погребен здесь. Мать одинока…

Он потащил учителя через площадь.

— Тоба!.. Тоба!..

На площади раздается детский плач: сегодня крестины. Плач несется над церковной папертью — когда никого на ней нет, она выглядит печально: паперти сооружают для того, чтобы проходило по ним множество людей, от князей церкви до душ неприкаянных, ступали по ним и золотые сандалии, и босые израненные ноги. А сейчас через эту паперть проходила вереница матерей с новорожденными на руках; младенцы пахли материнским молоком, свежевыглаженным бельем и нежностью невысказанных слов, слов, напетых колыбельной на ухо.

— Священник, должно быть, вышел, — заметил Пьедрасанта, — сейчас начнутся крестины.

— Как, кстати, зовут этого священника?

— Феррусихфридо Феху…

— И откуда он с таким имечком появился!..

— Из Комитана-де-лас-Флорес,[97] он мексиканец…

— Мексиканец?.. Чудеснейшая рекомендация, а тем более в канун всеобщей забастовки!

— Сеньор комендант, прежде чем вы уйдете, я хотел бы попросить вас об одном одолжении. В ближайшее воскресенье мне хотелось бы устроить здесь танцы. Так дайте, пожалуйста, указание патрулю — не знаю, кто там будет дежурить, — чтобы они не спрашивали у меня разрешения муниципалитета. С алькальдом мы на ножах, и он не даст разрешения даже за плату. Конечно, я мог бы обойтись и без разрешения, пусть танцуют, но так все же спокойнее…

— До воскресенья время еще есть, посмотрим… — сказал комендант и так широко зевнул, что казалось, будто он говорит в воронку. — Ну, ладно, я пойду… Если вам не нужен этот листок, я возьму его с собой… «Всеобщая забастовка»…

— Возьмите, комендант, вам он пригодится.

Представитель власти простился с Пьедрасантой и направился по улице, стараясь держаться теневой стороны, — хотя бы черточка тени, тоненькая, как ресница, — он кивал направо и налево: немногочисленные прохожие — знакомые и незнакомые — спешили снять перед начальством шляпы.

«Не поплачешь — не пососешь», — заметил про себя Пьедрасанта, услышав, как плачут младенцы в церкви. Довольный тем, что удалось ввернуть словечко насчет разрешения, — а танцы всегда приносят выгоду торговле, — лавочник заглянул в парикмахерскую, где уже собрались завсегдатаи, намереваясь сыграть в картишки.

Не успел он переступить порог, как сразу же кто-то обратился к нему:

— Видал, Пьедра, как Зевун отдавал честь направо и налево?..

— Нет, не видел…

— Значит, ты ослеп, сам же с низкими поклонами провожал его до двери, да еще вслед ему смотрел…

В парикмахерской «Равноденствие» компания собралась не в полном составе. Цирюльника схватил приступ малярии как раз в тот час, когда они обычно собирались, и приятели могли увидеть лишь его отражение в зеркале. Хозяин парикмахерской был прикован к креслу, стоявшему на волосяном ковре, по которому было страшно пройти из-за блох, гнид и прочих существ «волосяного совладения», как говаривал судья, заходивший сюда править бритву.

И о судье тут судачили — они продолжали бы его обстригать и обрабатывать, стрекоча, как машинка для стрижки волос, которая скорее не стригла, а выдергивала волосы с затылка клиента, если бы внезапно не был подан сигнал тревоги и не появился бы Пьедрасанта. Деликатность — не признак недоверия. Пьедра был закадычным дружком законника, и как-то однажды, когда того в его присутствии кто-то назвал стариком, лавочник пришел в ярость. Теперь же судью иначе, как Поплавком, не называли — за пустопорожнее краснобайство, за умение скользить по поверхности и за то, что он опускал свои нижние конечности на пол с таким грохотом, будто в туфлях были не ноги, а свинцовые грузила. Поплавок и Павлин. Трудно было сказать, чего в нем было больше — глупости или тщеславия. Он все и всегда знал, вот и сейчас, в парикмахерской, когда его стали расспрашивать о всеобщей забастовке, судья сразу же пустился в рассуждения, что термин «забастовка» не имеет ничего общего с глаголом «забавляться», как, по его убеждению, могли предполагать некоторые коллеги, поскольку-де «оба слова начинались одинаково». Затем он закатил целую речь:

— Листовки и всеобщая забастовка в стране неграмотных?.. Не смешите меня, лучше послушайте, что я вам расскажу! Один работавший по расчистке парень и носильщик стояли, держа в руках по листовке, и, казалось, внимательно ее читали, но кто-то шел мимо и обратил внимание, что они пытались читать перевернутый вверх тормашками текст. Когда им об этом сказали, они возмутились: «Какое безобразие! Раз мы бедняки, так нам подсунули такие листовки, которые даже читать нельзя правильно!..» Но это еще не все, дайте-ка рассказать… Другой тип — лакомка, устав водить глазами по тексту, которого он не понимал, решил полизать бумагу; нашелся кто-то, кто сказал ему, что там стоит заголовок: «всеобщая забастовка», так он по этим словам водил языком до тех пор, пока от листовки не остались клочки… Но и это еще не все, послушайте дальше… Три грузчика бананов, темные невежды, отчаявшись оттого, что глазами они не могли поглотить то, что написано в листовке, ее запросто съели, разжевали и проглотили, как лепешку… Или вот еще случай… дайте-ка рассказать… Военный медик, он-то был грамотен, но читать ему было лень, вот он и сунул листовку о генеральной… о всеобщей забастовке под подушку и сказал: «Как все осточертело, еще один генерал!..»