Сети Вероники - Анна Берсенева

ловила себя на том, что для нее каждый раз оказываются неожиданными Женины мнения, знания, умения. Все это возникало из неизвестности его жизни, почти ее не объясняя, а, как она догадывалась, только обозначая внешнюю ее канву. Она уже знала, что ему тридцать семь лет, он москвич в каком-то дальнем поколении, закончил Первый мед, ординатуру, работал в больнице, потом с «Врачами без границ» в Африке. Знала, что у него есть сестра-двойняшка. Что его родители, как только вышли на пенсию, продали квартиру в Москве, купили дом на Алтае и живут там теперь безвыездно, потому что отец разводит лошадей, он давно об этом мечтал, но работа была такая, что об этом и мечтать не приходилось. Знала даже, что он не женат – Женя сказал ей об этом, хоть она не спрашивала.

Но все это было – факты биографии. Их нанизывание ничего не объясняло в нем, и это вызывало у Алеси растерянность. Вернее, вызывало бы… Но ей было с ним так хорошо, что это не требовало размышлений о всяческих неясностях, к числу которых относилось и будущее.

Впрочем, будущее как раз было вполне ясным. Пришло уведомление, что Женин паспорт готов. Обратные билеты в Москву были куплены заранее, потому что даты окончания отпусков им обоим были известны. Какое-то время у него займет проставление в новый паспорт новых виз. Это сделается быстро, а пока он будет этого ожидать, Алеся выйдет на работу. Ее послеотпускной график известен тоже, сплошные дежурства ночами и в выходные.

Когда Сережка был совсем маленький, у Алеси нашли язву желудка. Родители всполошились и потребовали, чтобы она оставила с ними ребенка и поехала в Железноводск подлечиться. В санатории у нее случился курортный роман – красивый, как горный пейзаж, на фоне которого он происходил, отмеченный всеми признаками необременительности и, конечно, закончившийся в день отъезда. Так что переход от вольной непринужденности к будничной определенности однажды уже был ею пережит. Алеся знала, как мгновенно от перемены места меняются отношения, и никаких иллюзий на этот счет не строила.

Эта неделя в Багничах – дар, хотя и непонятно чей. Она не рассчитывала, что в ее жизни случится такая сильная физическая тяга к мужчине и такая простота и естественность отношений с ним. Но случилось то и другое, и почему не переживать это как есть, во всей полноте настоящего времени?

Алесе неловко было вспоминать, как в первую ночь чувство, что Женя ее любит, возникло у нее с пронзительной ясностью. Потом-то она скорректировала это для себя: он страстен с нею ночами, предупредителен днем, и это очень немало. А та ее краткая и странная мысль относится к разряду призрачностей, которые по прошествии времени вызывают недоумение.

Она была даже признательна Жене за то, что он ни слова не говорит о будущем. Это позволяло и самой не заглядывать дальше завтрашнего дня, поддерживая в себе безмятежность.

Им и без того было о чем поговорить. Он много ездил, много видел и по Сережкиной просьбе стал об этом рассказывать. Сам-то Женя считал, что подобные рассказы так же утомительны для окружающих, как видео чужого позапрошлогоднего отпуска. Но поняв, что Алесе с Сережкой в самом деле интересно слушать про необыкновенные африканские страны, стал отвечать на их вопросы о том, как там работают, женятся, веселятся, едят и пьют.

Будь впереди неделя, Сережка расспросил бы его обо всем этом еще подробнее. Но недели впереди не было.

В последний день перед тем как родители должны были вернуться в Багничи, а Женя и Алеся уехать, в одной из многочисленных домашних кладовок обнаружилась зубровка, собственноручно настоянная папой на каких-то неизвестных Алесе травах. Находке она обрадовалась: ей казалось, Жене может хотеться выпить, и плохо, что дома ничего нет. То спиртное, которое привозила в Багничи автолавка, вызывало опаску. Правда, узнав о ее переживаниях, он сказал, что желание выпить его не испепеляет, но домашняя зубровка оказалась так хороша, что в последний вечер они взяли стеклянный графин с ней на веранду, где сидели, глядя, как закат озаряет луг и реку.

Зубровка переливалась золотом и изумрудом, а запах от нее шел такой, что казалось, лежишь в стогу из каких-то необыкновенных трав.

– Надо было хоть самогон в деревне брать, – сказала Алеся, когда Женя в очередной раз вынул из графина притертую пробку. – У тебя глаза вон как заблестели.

– Может, хорошо, что не брали. Может, я алкоголик.

– Не похож.

– На взгляд распознаёшь?

– Ничего сложного, – пожала плечами Алеся.

– Это если близко общаться приходилось.

Интонация, с которой он это произнес, была Алесе неприятна. Она не спрашивала его ни о чем сверх того, что сам он о себе говорил, он тоже, и это было правильно.

– Приходилось, – сказала она. – Сожитель был алкоголиком.

– И что?

– Выгнала, как только это выяснилось.

– Лечиться не хотел?

– Хотел или нет, не расспрашивала. По факту – не лечился.

– Жесткий подход.

Отзвук удивления в его голосе был Алесе еще более неприятен, чем лишние вопросы. Она потянулась к графину. Женя вынул из него пробку и налил ей и себе.

Солнце уже зашло за вершины бора, повеяло холодом с реки. Она сбросила босоножки. Веранда разогрелась за день, и доски ее теперь согревали почти так же, как зубровка.

– Сережка обещал дотемна прийти, – сказала Алеся. – А нету.

Она как-то внезапно опьянела, голова сделалась тяжелой. Хотя, может, не от зубровки, а от того, каким отчетливым стало вдруг ощущение тупика.

– Позвать его? – спросил Женя.

Сережку часто приходилось звать вечерами, и у него это получалось лучше: голос далеко разносился с холма.

– Подождем еще, – ответила Алеся. И тут же добавила: – Да вон он бежит.

Топот во дворе раздался такой, что его было слышно даже здесь, на веранде, выходящей на противоположную сторону дома.

– Это не он, – сказал Женя.

Он спустился с веранды быстрее, чем Алеся успела возразить. И почти столкнулся с бегущим, когда тот вывернул из-за угла дома.