Роман - Сорокин Владимир Георгиевич

Один Антон Петрович совершенно не испугался, а лишь вздрогнул и, обернувшись, посмотрел назад. А там, справа, у большой иконы Богородицы стоял Парамоша Дуролом.

Дюжина свечей у иконы потухла, лампадка раскачивалась. Дуролом медленно перекрестился.

На новобрачных страшный голос Дуролома совершенно не подействовал. Не воздрогнув ни единым мускулом, они по-прежнему смотрели друг на друга.

Но вдруг Роман стал медленно приближать своё лицо к лицу жены.

Все снова замерли.

Татьяна тоже потянулась к нему. Их губы встретились.

Роман целовал её так, словно первый раз коснулся женских губ. Прикосновение это было чудесным, совсем близко были её зелёные глаза, чёрные ресницы дрожали, губы дрожали, передавая дрожь губам Романа…

И когда их лица разошлись, в сердце Романа ожило то, чего он ждал многие годы. Чувство это он вряд ли мог выразить одним словом, человеческий язык не знал его, но язык сердца прекрасно знал.

Роман взял Татьяну за руку и посмотрел на батюшку. Тот кивнул им, блаженно улыбаясь.

Они повернулись и двинулись к выходу.

Шумно расступаясь, толпа пропустила их, и после церковной прохлады и полумрака они оказались в шумном, залитом солнцем мире.

Деревенские ребятишки, не допущенные в церковь, обступали их, две оборванные старушки, кланяясь до земли и желая счастья, протягивали руки за милостыней.

– Дорогу, дорогу новобрачным! – торжественно потребовал Красновский и, на ходу одарив старух медяками, махнул на ребятишек.

Молодые прошли к коляске, толпа двигалась из церкви за ними. Вавила, взобравшись на колокольню, зазвонил в колокол. Роман подал руку, Татьяна взялась за неё и, придержав длинное шелестящее платье, поднялась в коляску. Опустившись на сиденье, она тут же посмотрела на Романа, словно убеждаясь, что он рядом и за эти мгновения с ним ничего не случилось.

Он поднялся по ступенькам коляски и сел рядом с ней.

Сейчас же следом влез, нещадно колыша коляску, Красновский и, плюхнувшись напротив новобрачных, выдохнул:

– Ух! Славно…

Аким, уже проворно взгромоздившийся на козлы, смотрел на молодых, сияя белыми зубами и оглаживая густую бороду.

Гости шумно рассаживались по коляскам, окружённым крестьянскою толпой. Отец Агафон с дьяконом стояли на пороге храма, щурясь на солнце и блестя облачением.

Антон Петрович привстал в коляске и громко обратился к народу:

– Православные! Соотечественники! Сегодня праздник для всех! Празднуем всем миром, без всяких пределов! Всех прошу к нам, всех, без исключения. Пир горой! Ура!

– Ура-а-а-а! – закричали крутояровцы.

– Батюшка, дьякон! – крикнул Антон Петрович. – Без вас не начнём! Поспешайте!

Толпа шумела, отец Агафон улыбался и, крестя толпу, кивал головой. Антон Петрович повернулся в коляске к новобрачным:

– Аким! Аллюр два креста! С Богом! Марш, марш!

– О-го-го!!! – закричал Аким, с размаху вытягивая лошадей кнутом.

Широкогрудый вороной жеребец, запряжённый коренным, вздрогнул всем своим лоснящимся на солнце телом и, грозно всхрапывая, рванул коляску с места; две серые в яблоках пристяжные, присев и склонив набок красивые головы, рванули вместе с ним. Коляска понеслась, звеня бубенчиками расписной дуги, увитой фиолетовой лентой.

Вслед за коляской с новобрачными тронулся весь свадебный поезд.

– Ну, слава Богу, слава Богу! – радостно перекрестился Красновский, придерживая шляпу – Как я волновался, милые мои! Я на своей свадьбе так не волновался, как теперь в церкви!

– Всё позади! – ответил Роман сквозь шум несущейся коляски и, улыбнувшись, посмотрел на жену Татьяна просто и легко улыбнулась и подняла руку с обручальным кольцом.

– Слава Богу! Слава Богу! – качал головой Красновский. – Теперь, как наши предки говорили, и погулять не грех! Но как я волновался, когда венец держал! Милые мои! Вообразите, Татьяна Александровна, держу, а сам думаю – а как уроню, что тогда? Ну да выдержал! Аким, гони, гони, родимый!

Коляска неслась по дороге к дому Воспенниковых.

“Вот я и женился!” – подумал Роман и сжал руку Татьяны.

– Вот я и вышла замуж! – шепнула она ему на ухо.

Он посмотрел в родные, полные радостного умиротворения глаза и прижал её пальцы к своим губам.

А впереди уже показались липы, дорога пошла круто в гору, знакомые кусты и холмики мелькали вокруг.

Подхлёстываемые Акимом, лошади легко преодолели подъём, пронеслись мимо лип и уже готовы были на всем скаку врезаться в дом, как смуглые руки кучера беспощадно натянули вожжи:

– Прррр! Стоять!!!

Храпя и тряся разгорячёнными головами, тройка остановилась, и вслед за ней стали подъезжать и останавливаться остальные тройки. Красновский первым сошёл на землю, а новобрачные, встав с сиденья и держась за руки, смотрели на дом и на преобразившийся вокруг него ландшафт. Окна и двери дома были гостеприимно распахнуты, всё в нём дышало ожиданием торжества. Оконные переплёты были сняты с террасы, и на ней – непривычно открытой, словно на театральной сцене, – стоял большой, белый, утопающий в цветах и хрустале стол. Прямо перед террасой на зелёной траве луга стояли, сдвинутые в два ряда, штук двадцать крестьянских столов, сплошь уставленных бутылками с водкой, вином и закусками.

Более десяти по-праздничному одетых крестьянок, минуту назад подобно рабочим пчёлам сновавших в доме и у столов, теперь полукольцом стояли у крыльца, держа что-то. Роман смотрел на всё это, и знакомое чувство гордости за этот простодушный, спорый на работу и на праздники народ наполнило его.

И как уже случалось в подобные мгновения, он со всей остротою почувствовал себя русским, роднясь в душе и с этими девушками, и с друзьями, и с родными, и с той толпой простых крестьян, которых ожидали эти сдвинутые столы.

“Русские! Как хорошо, что все – русские, – восторженно думал Роман, сходя на землю и подавая руку жене. – Я русский, и она русская. И девушки, и Дуролом. И эта трава, и этот дом, и небо… Всё, всё русское!”

И по русской траве в сопровождении родных и друзей они пошли к крыльцу. Девушки тоже двинулись навстречу новобрачным и встретили их у крыльца. Все двенадцать девушек были в ярких праздничных сарафанах, одна из них держала на расшитом рушнике пшеничный каравай с маленькой деревянной солонкой в центре. С поклоном она передала каравай Роману, и сразу же девушки запели звонкими голосами “Величальную”.

Несмотря на большой размер, каравай оказался лёгким.

Роман поцеловал его золотистую поверхность, ещё хранящую теплоту печи, и передал Красновскому.

Свет-соколик, да разудалый! Ты пригрей, приласкай голубицу, Ты призри да покой непорочну, Проведи её, да во светёлку! Наглядись да на жену, на молодую, Успокой её сердце ретивое!

Продолжая петь, девушки расступились и образовали коридор, подняв руки с цветами хмеля.

Роман взял Татьяну за руку и повёл в этот поющий коридор. Девушки стали осыпать новобрачных цветами.

Не красны щёки тихой голубицы, Яко мелом да белёны-белёны! Ни жива ни мертва, да во светёлке Поневаж тепло сердушко немеет! А любить да полюбить молодицу. А лелеять да беречь крепо-зельно!

Песня, цветы с дурманящим запахом, сарафаны, Татьянина рука – всё было прекрасно, от всего веяло светлым духом русского праздника, всё было родным.

“Господи, как славно! Слава Тебе, Господи!” – молился про себя Роман, поднимаясь по ступеням крыльца.

– На террасу, друзья мои, сразу к столу! – подсказал им сзади Красновский, но Роман, оказавшись в прихожей, повернул к жене и, взяв её за руки, сказал:

– Пойдём… я должен сказать тебе.