Одержимый - Шарлотта Физерстоун

– Нет, это не так. – Анаис взглянула Линдсею в глаза со всей честностью, которую не показывала с момента его возвращения домой. – Я – не ангел. Я согрешила, и мне придется с этим жить. Мы оба причинили друг другу боль. И мы, несомненно, еще заставим друг друга страдать. Пусть это закончится, Линдсей, пожалуйста…

– Я не знаю, что произошло между тобой и Броутоном, когда я уехал, но понимаю, что сейчас это не имеет ровным счетом никакого значения. Я хочу тебя, и ты станешь моей женой. Клянусь, я всегда буду рядом, достойный твоего доверия, верный и преданный в своей любви к тебе, Анаис! Никто и ничто не сможет изменить эти чувства. Я буду навечно любящим, навечно ждущим, навечно жаждущим… навечно твоим.

– О боже! – прошептала Анаис сквозь сдерживаемые слезы. – Ты причиняешь мне боль, когда говоришь о любви. Твоя любовь – все, что я когда-либо желала, и теперь, когда она у меня есть, я не могу ее принять. Меня убивает осознание того, что у меня, возможно, могла бы быть твоя любовь. О, Линдсей, опиум, вероятно, был твоей слабостью, но ты, ты всегда был моей! Я не могу быть сильной, когда ты рядом. Я не могу… я больше не могу быть рядом с тобой!

Выкрикнув сквозь слезы последнюю фразу, она покинула карету и торопливо прошла в зал приемов, оставив Линдсея одного в экипаже.

Глава 17

Анаис уселась на скамейку перед своим туалетным столиком, потирая уставшие ноги. Никогда еще она не танцевала так много, даже во время ее первых сезонов в свете. Боже милостивый, как же болели ноги! Она громко застонала, нащупав пальцами особенно уязвимое место на стопе.

Закрыв глаза, Анаис продолжила массировать сведенные судорогой ноги. Она снова и снова прокручивала в памяти каждый танец, каждый взгляд и улыбку. И вдруг откуда-то из закоулков сознания вынырнул и ярко высветился образ Линдсея, стоявшего в одиночестве в темном углу и наблюдавшего за ее танцами с Уоллингфордом и Гарреттом.

Боже, как Анаис хотелось, чтобы Линдсей пригласил ее на танец! Но он этого не сделал. По правде говоря, он никогда не танцевал, и сегодняшний вечер не стал исключением.

– Только взгляни на беднягу Реберна, как он стоит там, маринуясь в своем собственном кислом характере, – пробормотал Уоллингфорд, кружа Анаис в вальсе. – Готов поспорить на все свое состояние, хотел бы он сейчас уметь передвигаться по танцевальному пар кету!

Линдсей не выносил танцев. И эта его нелюбовь была известна всем точно так же, как и то, что неуемный гуляка и неразборчивый в связях распутник Уоллингфорд от души наслаждался балами. Он никогда не отсиживался в сторонке, когда речь шла о танцах. Знали все и о том, что обычно Уоллингфорд удостаивал своей руки по меньшей мере одну из неприметных дам, оставшихся на балу без кавалеров, предпочитая ей многочисленных красоток, которые буквально висли на нем, не давая прохода.

– Знаешь, когда мы вчетвером брали уроки танцев, Реберн потом сильно мутузил меня в конюшне твоего отца! – смеялся Уоллингфорд. – У человека может быть прискорбное чувство ритма, но при этом он фантастически четко работает кулаками! Он приходил в ярость всякий раз, когда я танцевал с тобой тот деревенский контрданс, роджер. Никогда не мог этого понять. Но как-то, во время особенно жестокого нападения на мою скромную персону, он признался: злится так потому, что это самый долгий танец из всех. Роджер длится примерно полчаса – и я монополизирую тебя на большую часть урока, заставляя его сидеть в уголке и мучительно наблюдать за тем, как танцую с тобой.

Услышав это, Анаис отыскала глазами Линдсея, и их взгляды, метнувшись с разных концов танцевального зала, столкнулись. И тут же воспоминания о недавней поездке в карете безудержно замелькали в ее сознании. Сердце Анаис затрепетало, как пойманная в стеклянную аптекарскую склянку бабочка, крылья которой напрасно трепещут в ловушке.

Тихий щелчок двери, соединяющей спальню с гостиной, прервал ее раздумья. Открыв глаза, Анаис увидела Линдсея, прислонившегося к деревянному косяку. Его рубашка была расстегнута до талии, его волосы спутались, а слабая тень его щетины обрамляла подбородок, заставляя тот казаться более резким и сильным.

– Ты поставила меня на колени, Анаис, – снова. Я поглощен тобой.

Она ничего не ответила, боясь, что слова выдадут ее с головой. Но губы, дрожащие и увлажненные, были готовы ее предать.

Линдсей прошел в глубь комнаты и остановился перед Анаис.

– Я буду навечно ждущим… навечно жаждущим… – тихо произнес он у ее виска, повторяя слова, которые говорил в карете. – Навечно любящим.

Ни один мужчина не обладал даром соблазнять ее так, как Линдсей. Ни один мужчина не заставлял ее с такой страстью желать запретного, как Линдсей. Анаис боялась, что для нее все всегда будет возвращаться только к Линдсею. Она устала отрицать это. Устала отвергать свои желания.

– Ты никогда прежде не уступала своим слабостям, мой ангел?

Анаис опустила ресницы. Да, она уступила, сдалась. Он просто не знал об этом.

– Я был слаб той ночью. Эта слабость не имела ничего общего с сексом или с Ребеккой. Я был слаб в своей потребности находиться рядом с тобой. Я по доброй воле баловался опиумными ароматическими палочками. Я позволил себе употребить гашиш. Моей слабостью был опиум, не Ребекка. Надеюсь, ты понимаешь это.

Его длинные пальцы нежно ласкали ее горло. Не осознавая, что делает, Анаис откинула голову, позволяя кончикам этих сильных пальцев скользить по коже. Она жаждала его прикосновений, мечтала ощутить знакомую чувственность его рук.

– В Кембридже было так много искушений – выпивка, шлюхи, азартные игры! Я чувствовал, что могу легко поддаться соблазнам, сгубившим моего отца. Вместо этого я попробовал опиум. Мне говорили, что он лишь погружает в сонное состояние, заставляет мечтать. А какой вред может быть ото сна? Какой вред может таиться в мечтах? Особенно когда это страстные мечты, эротические мечты о тебе?

Веки Анаис затрепетали и медленно распахнулись, она пристально взглянула в глаза Линдсею. Ее тело, казалось, растаяло, когда она прочитала в его взоре желание, смешанное с острой болью.

– Некоторое время я употреблял опиум, потому что он уносил прочь сомнения, страхи, желания, одолевавшие меня. Я сомневался, что когда-либо буду достаточно хорош для тебя. Боялся, что никогда таким не стану. И я страстно желал тебя. Боже, как сильно я тебя хотел! Ты была всем, что я всегда мечтал встретить в женщине. Ты была моим лучшим другом, и я так хотел сделать тебя своей возлюбленной!

Анаис уступила – совсем немного – искушению прижаться щекой к его ладони, которой он с нежностью поглаживал ее кожу.

– После того как я коснулся тебя во время нашего первого поцелуя, я твердо знал, что никогда не захочу другую женщину. Я люблю твою улыбку, сладость твоего лица, то, как морщинки лучиками расходятся у твоих глаз, когда ты смеешься. Я люблю, как твои волосы блестят на солнечном свете, как непокорно разлетаются твои локоны, когда ты снимаешь шляпку и позволяешь ветру бросать золотистые завитки себе на глаза – мне нравится смахивать эти завитки с твоего лица, ведь так я могу снова коснуться тебя.