Творец слез - Эрин Дум

Я успела разглядеть пару туфель, прежде чем закрыла глаза и все исчезло вместе со мной. Кто-то поднял меня с земли, и появился знакомый запах — аромат дома, который словно бы залатал дыру в моем сердце. Почувствовав тепло, я уткнулась лицом в ложбинку на чьей-то шее и прошептала:

— Буду умницей!

А потом меня поглотила тьма, и там я потеряла себя.

Глава 22

БУДУ УМНИЦЕЙ

Тот, кто познал тьму, движется вперед в поисках света.

Я никогда не была сильной. «Ты похожа на бабочку, — говорила мама. — Ты дух неба». Она назвала меня Никой, потому что любила бабочек больше всего на свете.

Я всегда об этом помнила, даже когда мамина улыбка стерлась из памяти и у меня о ней осталось только одно воспоминание — нежность.

Я любила небо за то, что оно было белыми облаками на прозрачной мантии. Любила, потому что даже после шторма оно оставалось ясным и, когда все рушилось, казалось нетронутым.

«Ты похожа на бабочку», — говорила мама. Впервые я хотела, чтобы это было не так.

Я помнила это лицо, как тело помнит рану. Оно как пятно, которое никогда не сотрется из моих воспоминаний. Слишком глубоко въелось, не ототрешь.

Я помнила это лицо, потому что пыталась его полюбить, как будто оно обещало дать мне второй шанс на счастье. Оно стало моим самым большим разочарованием.

Я любила небо, и она это знала. Так же как знала, что Аделина ненавидит громкие звуки, а Питер боится темноты.

Она всегда оказывалась тут как тут, чтобы столкнуть нас в бездну отчаяния. В ее присутствии даже старшие дети превращались в беспомощных младенцев. В ее руках мы были куклами, набитыми не ватой, а страхами, и она нащупывала ниточки и распускала наши швы, рвала нас на части. Наказывала за плохое поведение, потому что плохие дети должны искупать свою вину. Я никогда не знала, в чем моя вина. Я была слишком маленькой, чтобы осознать происходящее, но помнила все наказания, словно они вытатуированы в моей памяти.

Когда кого-нибудь наказывали, остальные занимались тем, что зашивали свои дырки и мечтали только об одном: больше не трещать по швам.

Но я не хотела становиться куклой, нет, я хотела быть небом с прозрачной мантией и белыми облаками, потому что ему нет дела, сколько птиц или самолетов разрежет его невесомую ткань, сколько громов и молний потревожит его спокойствие, небо оставалось неизменным и никогда не разлеталось на кусочки. Я мечтала быть свободной.

Но когда ее взгляд останавливался на мне, я чувствовала, что состою из фарфора и ткани. Она тащила меня за тряпичную руку по узкой лестнице к двери подвала, бросала вниз, в темную пропасть. Кровать без матраса, и всю ночь ремни на запястьях.

Мои кошмары навсегда облеклись в пол и стены этой комнаты. Но она… она была моим самым страшным кошмаром.

Я буду умницей, говорила я себе, когда она проходила мимо. Мои ноги слишком коротки, чтобы я могла смотреть ей в лицо, но я никогда не забуду звука ее шагов, которые навевали ужас на всех.

— Я буду умницей, — шептала я, заламывая руки и желая стать незаметной, как трещинка в штукатурке.

Изо всех сил я старалась быть послушной и не давать ей поводов наказывать меня, но во мне жили бабочка и нежность, доставшиеся от мамы. Я выхаживала раненых ящериц и воробьев, пачкала руки в цветочной пыльце и земле, а она ненавидела несовершенства так же, как и слабости.

«Перестань носить эти лейкопластыри как маленькая бродяжка!»

«В них моя свобода, — хотела бы я ей ответить, — в них все цвета, которые у меня есть». Но она уже тащила меня в подвал. Я не хотела туда спускаться, не хотела там ночевать. Не хотела, чтобы железная сетка кровати царапала лопатки, я мечтала о небе и жизни снаружи, мечтала о ком-то, кто возьмет меня за ладошку, а не за запястье.

И, может, я все-таки дождусь такого человека. Вдруг у него будут голубые глаза и мягкие руки, слишком мягкие, чтобы поставить мне синяк, и тогда моя история окажется не о кукле, а о чемто другом. Будет сказкой — с рисунками, виньетками и счастливым концом, о котором я никогда не переставала мечтать.

Кровать залязгала металлическими пружинами. И темнота сомкнулась передо мной, как занавес. Ремни на запястьях скрипели, когда я извивалась, брыкалась, лихорадочно царапала их ногтями. Глаза горели от слез, а тело изгибалось, требуя хоть чуточку ее внимания. «Я буду умницей!» Ногти ломались об жесткие ремни. «Я буду умницей! Буду умницей, я исправлюсь, клянусь!» Она вышла за дверь, и темнота поглотила каморку. Осталась только полоска света на противоположной стене, но потом и она пропала в черноте, в эхе моих криков.

Я знала, что никогда никому не должна об этом рассказывать. Никто из нас не должен этого делать, но случались моменты, когда свет проникал даже сквозь стены Склепа, случались моменты, когда молчание казалось еще худшим наказанием.

«Знаешь, что будет, если ты кому-нибудь об этом расскажешь?» — ее голос скрипел, как гвоздь по стеклу. — «Сказать тебе?» — спрашивала она, вцепившись в мой локоть. И я опускала голову, потому что не выдерживала взгляда ее глаз, в которых мне виделись пропасти и темные комнаты.

«Хочешь знать, что бывает с непослушными детьми?» Она сжимала локоть сильнее, и я чувствовала, как мое сердце падает вниз, слышала, как шаркают наши ноги по лестнице, как скрипят ремни под моими ногтями. Плотно сжав губы, я качала головой и одними глазами говорила ей, что буду умницей, такой, какой она хочет меня видеть.

«Санникрик Хоум» стоял на окраине города, который о нас даже не помнил. Мы были ничем в глазах мира, и мы были ничем в ее глазах.

Она, которая должна быть добрее, терпеливее и сердечнее матери, казалось, изо всех сил старалась стать полной ее противоположностью. Никто не знал о ее злодействах и не видел на нас следов от побоев.

Подвалу я предпочла бы оплеуху. Ремням на запястьях я предпочла бы тумак. Я предпочла бы синяк той железной клетке, потому что я мечтала быть свободной, а синяки не попадают внутрь, они остаются снаружи и не мешают летать.

Я мечтала о лучшей жизни и видела свет даже там, где его нет. Искала в глазах других то, чего никогда не находила в ней, и про себя