Повелитель эллов - Зиновий Юрьев

— Ух, — рявкнул Раху и ударил меня рукой по голове. — Он укусил меня, этот правдолюбец. Открывал нам глаза, правду, видите ли, он нам принес, а сам впивается клыками. Не правду он принес, а дикость и злобу…

Мне было все равно, что он говорил. Я пил драгоценный воздух маленькими глотками, и воздух был сладостен.

Они связали меня. Было уже совсем темно. Я лежал на боку, слушал посвист ночного ветра, шорох раскачивающихся веток, ровное дыхание спящих корров. Они спали крепко, как спят, когда выполнен долг. У них была чистая совесть. Они связали брата, принесшего им правду, и были счастливы. Не правда им была нужна, а ложь. С ней удобнее. Прав ты был, пришелец, прав. Я не понимал, как это можно не принять правду, а теперь я видел, как поворачиваются к ней спиной, лишь бы было спокойнее. Больше ни о чем я не думал. Не мог думать. Не хотел думать. Мне хотелось быстрее пройти конец, пути. Мне не было жалко навсегда расстаться с оранжевыми облаками и свистом ночного ветра, со струящейся под тобой дорогой, когда ты мчишься, стелясь над ней. Мир оказался слишком сложен. Я не мог в нем разобраться. Мы слишком рано вышли из леса. В лесу все было просто. Набить живот и опорожнить его. Набить и опорожнить. Просто и прекрасно. Мы были частью леса, частью оранжевых облаков, частью ветра и частью развалин. Не было ни смысла жизни, ни идеи добра. Они не были нужны ни для того, чтобы набить живот, ни для того, чтобы его опорожнить.

Я догадывался, что сделают со мной неживые. Я был для них опасен. Моя правда могла помешать их лжи. Они убьют меня. И будут говорить коррам, что это добро, что так мне будет лучше, что они бы рады оставить меня в живых, но моя смерть нужна для общего блага, и даже для меня она тоже нужна. Может быть, они и правы.

Я задремал, и во сне мы бежали вместе с тобой, Юуран, свободные, легкие и веселые. Мы бежали и иногда поднимались в воздух, как это делают эллы у своих стен. Лететь было страшно, но весело, и мы оба смеялись над своим страхом. Ты что-то говорил мне и показывал на мои ноги пальцем, но я почему-то боялся посмотреть вниз, а потом все-таки посмотрел и увидел, что с ног моих свисают веревки. Сейчас какая-нибудь из них зацепится за кусты, и я рухну на землю. И действительно, веревка зацепилась за что-то, дернула ногу.

— Тш-ш, — еле слышно прошептал голос в самое ухо. И я не сразу понял, что это Курха, что я проснулся, что это не сон, что Курха осторожно дергает за веревки, развязывая меня.

— Тш-ш, — снова прошептал Курха. — Еще одни путы… Все, брат мой Варда. Беги отсюда.

— А ты? — тихонько спросил я.

— Не знаю…

— Они поймут, что это ты освободил меня.

— Пусть. Мне все равно.

— Пойдем со мной.

— Не могу.

— Почему, Курха, почему?

— Я не знаю. Меня гнетет печаль.

— Пойдем, Курха. Ты добр и смел. Ты оказался лучше нас всех. Ты не мог заставить себя убивать. Пойдем, Курха, ты нужен мне. Мы будем вместе бороться против неживых.

— Нет, брат Варда. Нет у меня ни сил, ни воли, ни желаний. Я пустой, Варда, у меня осталась только печаль. Иди, милый брат, иди, пока они не проснулись.

Я тихонечко встал, прислушиваясь к дыханию спящих корров. Я обнял Курху за шею, как это делал ты со мной, Юуран, и ушел. Я бежал в темноте, спотыкался, падал и снова бежал. Потом я весь день скрывался в развалинах у стен и ждал, пока смогу проскользнуть к тебе. Я рассказал, Юуран. Прости, что мой рассказ был так длинен. Я должен был поделиться с кем-нибудь словами, что распирали меня. Я мог это сделать только с тобой.

— Спасибо, Варда. — Я провел рукой по его шее, и он прижался к ней. — Ты начал расплачиваться. За все заблуждения, в которых не виноват.

— Но что же теперь делать? — прошептал Варда. — У меня не осталось ничего…

— Ты ошибаешься, корр. У тебя осталась правда, ощущение честно выполненного долга.

— Опять долг, — перебил меня Варда. — Я не хочу больше никаких долгов.

— Это тебе кажется, Варда.

— Может быть.

— И не печалься. Борьба только начинается, и ты нужен мне. У меня постепенно рождается план. Пока я тебе еще не стану его рассказывать.

— Ты не доверяешь мне?

— Я тебе доверяю. Просто план еще не созрел, мне нужно додумать его…

Дверь распахнулась, и появился Верткий. Он молча уставился на нас.

— Верткий, — сказал я. — Это Варда.

— Я вижу. Это убийца.

— Не торопись, я объясню тебе.

— Теперь я понимаю, почему ты так торопился к себе. Тебе не терпелось побыстрее увидеть убийцу эллов. Да, прав, наверное, элл, которому ты дал имя Узкоглазый. Он говорил: ты, Верткий, не забывай, что у твоего Юурана два глаза.

— А что это значит? — спросил я. Мне действительно интересно было, что имел в виду Узкоглазый, и к тому же я хотел как-то разрядить напряжение.

— Два глаза — это два глаза, а три — три.

— Я не совсем…

— Только у эллов три глаза, и эллы видят третьим глазом то, что не видят двухглазые.

— И что же ты видишь, брат Верткий?

— Я вижу, что никому нельзя доверять. Ни Семье, члены которой все еще остаются тупыми мычащими, ни коррам, которые подстерегают нас по ночам с камнями в руках, ни даже тебе, который прячет у себя убийцу. А может, ты и не прячешь. Может, вы вместе прикидываете, кому следующему проломить голову. Так, Юуран?

В бедняге даже не было ни злобы, ни ненависти. Обманутое и преданное доверие. Так он думал, мой пылкий, яростный и беззащитный Верткий.

— Прости, — вдруг сказал Варда и низко нагнул шею. — Я принес вам зло и скорблю теперь вместе с вами. Я не могу оправдаться, но я был обманут.

— Ты был обманут? Ты?

— Да, Верткий, Он был обманут, — сказал я. — Наберись терпения и выслушай, что произошло.

4

В конце концов мы убедили Верткого, что неживые действительно обманули доверчивых корров. Он пришел в величайшее возбуждение, он вскакивал, порывался тут же бежать к ним, чтобы вырвать их щупальца, кричал, размахивал руками.

Я еле уговорил его оставаться пока на месте. В своем воображении я уже видел вариант Варфоломеевской ночи на Элинии: огромная толпа возбужденных и гневных эллов набрасывается на роботов. И хотя, строго говоря, неживые лучшей участи не заслужили, меньше всего мне хотелось разжигать здесь войну.

Верткий ушел, а Варда заснул, вытянувшись на полу. Я смотрел на спящего кентавра и думал об эбрах, о законсервированном сознании двух давно погибших существ, которое мне довелось извлечь, случайно попав в подземелье. А сейчас они снова в машинной спячке, в электронных или каких-то иных, неведомых мне консервах. Я представил себе, что они должны были чувствовать, когда отправляли меня на поверхность, когда их сознание угасало, и они умирали в очередной раз с надеждой на очередное воскрешение. А жизнь их или смерть были в моих руках. Они сами доверили свою судьбу мне.