Бродячий цирк (СИ) - Ахметшин Дмитрий

— С тех пор у меня слабость ко всем сторожам, — закончил Аксель.

— Как ты думаешь, — спросил я Капитана, — я его когда-нибудь встречу?

— Только в том случае, если ты уверен в его существовании.

Что за бред? Конечно, я уверен! Его монетка покоится у меня в заднем кармане, с его вещами мы с братьями-чертенятами носились по жилому дому в Кракове. Это его велосипед нарисован мелом здесь, буквально за стенкой, и, конечно же, тогда, в детстве, он мне не приснился. Совершенно точно не приснился — я помню ту встречу до мельчайших подробностей, тогда как другие воспоминания со временем потускнели и стёрлись.

Я попробовал расспросить у Акселя, что же значат его слова, но он хранил молчание и размешивал в чашке сахар. Тогда я пристал к Честеру:

— И что он рисовал? Неужели ничего больше не сохранилось?

— Совсем ничего, — покачал головой тот. — Хотя картины были острые, как шило. И ржавые, как кочерга.

— Неужели нет даже фотографий?

Честер вернулся к своему чаю. Кто-то уже начинал сортировать фотоснимки на две стопки, и сейчас он, сам того не замечая, вновь перемешивал их рукавом рубашки.

— Фотографий как раз полно. Но кому нужны фотографии, когда ты можешь поговорить с человеком, который наблюдал за работой такого величайшего художника лично. Я расскажу тебе всё куда лучше паршивых снимков этих журналюг.

— Мне! Мне нужны! — я будто бы пытался перейти вброд буйную речку. — Уважаемый пан, мне нужно их увидеть.

Честер немного поостыл.

— Приятно видеть такого рьяного поклонника искусства. Йохан, здесь же у нас всё для экспозиции? Значит, поищи вон там, на антресолях.

Мы выбрались на улицу, чтобы влиться в человеческий поток. Попрошайки и нищие были везде, до того наглые, что хватали за рукава и требовательно тянули руки. Я прятался от них за широким шагом Акселя, и мне то и дело приходилось огибать его спереди или сзади, чтобы оказаться на другой стороне и угодить в цепкие лапы других попрошаек. В переулках кучковались грязные парни в бейсболках, курили и пили пиво. Я разевал на них рты, Капитан попросту не замечал, а художники, как две придонные рыбки, рассекали весь этот ил просто и естественно, здороваясь со всеми подряд.

Честер махал руками и пытался перекричать гул толпы. Он едва поспевал за широкими шагами Акселя.

— Я знал, что ты, как художник, как человек искусства, не пропустишь такой шанс. Тут снова начинает завариваться каша. Я всё ещё не могу поверить, что на празднике в восемьдесят девятом тебя не было.

— Сейчас неспокойно, — коротко ответил Йохан. — Скоро могут погибнуть люди. Не время для развлечений.

Честер повернулся к нему.

— Ты не понимаешь. Аксель приехал не развлекать людей. Он и его труппа — соль и сахар в этот котёл жизни!

Они не давали Капитану вставить и слова. Но, кажется, он вовсе не стремился. Наслаждался прогулкой, слушая трёп представителей местной интеллигенции, перемигиваясь со светофорами и разглядывая берлинские крыши. В его голове зрел какой-то план. Я как преданный юнга ждал приказов, ждал чуда, как восторженный подросток, но в конце концов понял, что эти двое тоже в какой-то мере чудо, а негласный приказ, который он мне мысленно отдал — наслаждаться общением с этими невозможными людьми, что я с удовольствием и делал.

Словом, мы просто шатались по Берлину и, как сказала бы Мара, банально отлынивали от работы.

— А что здесь начинает завариваться? — спросил я.

— Ровно пять лет назад мы снова стали одним городом. Завтра будет большой праздник! Люди будут вспоминать всё хорошее и всё плохое. И того и другого было немало. Конечно, стены больше нет, но кое у кого она ещё осталась в головах, и завтра люди будут брать её штурмом.

Честер вдруг подпрыгнул и ткнул в меня пальцем.

— Может, приедет и он! Художник! Может, он вернётся, влекомый чёрными крыльями своего механического коня!

И весь оставшийся день я ходил под грузом этой мысли.

Под мышкой у меня было несколько газетных вырезок. На одном из углов мне предложили завернуть в них вяленую рыбу, уплатив за неё две марки, но сами по себе эти газеты мне были сейчас дороже всего, что можно было бы в них завернуть.

— Мы пришли, — сказал Йоханнес и поймал за локоть Честера, который носился вокруг с восторженными воплями и, кажется, не собирался останавливаться. — Ты хотел показать мальчонке то место.

— Да, да! — Честер взял меня за плечи и развернул в сторону обширной стройки. Около неё виднелись останки Берлинской стены, на которые самостоятельно я ни за что бы не обратил внимания. — Это первая пробоина в днище древней подводной лодки, которой была ГДР. Вон там то, что осталось от Стены. К сожалению, из-за этой стройки вид уже не тот. Помню, — помнишь, Йохан? — как здесь целыми выводками сидели художники и рисовали, рисовали, а вон там был магазин, где продавали водку, которую мы называли «художественной»… А теперь смотри свои газеты.

Я зашуршал газетными вырезками и нашёл на одной из них именно это место. То был выпуск Guardian, непонятно как попавший к германцам. Я пробовал уже читать заметку, но из-за обилия незнакомых слов и специфического английского так ничего и не понял.

Фотография казалась очень красноречивой. Толпы людей возле серой громады, опутанной колючей проволокой, будто охранял её неведомый паук. В его паутину уже попала жертва: какой-то человек пытался залезть на стену и запутался в проволоке; несколько товарищей пытаются стянуть его вниз, но выглядело это несколько кровожадно, как будто это жертва, приносимая богине ужаса и колючей проволоки. Я вспомнил все фантастические книги о пауках-убийцах, которые довелось мне прочесть, и подумал, что такая иллюстрация пришлась бы впору к любой. Граффити покрывали стену сплошь, и всё равно она кажется серой и унылой. Если бы снимок был цветным, я уверен, стена бы так и осталась скучным куском бетона.

В самом углу снимка маячат смущённые, сконфуженные полисмены: они не уполномочены противодействовать толпе, решение о сносе стены и объединении города-государства в единое целое уже принято, но явно не знают, что же делать с внезапно организовавшейся стихией.

Под ногами людей, несколько раз обведённый красной ручкой, заметен невзрачный меловой рисунок. Качество печати оставляло желать лучшего, но я разглядел значок пожарного выхода — бегущий человечек в прямоугольной рамке и схематично изображённая дверь — и смелую стрелку, упирающуюся остриём прямо в стену.

«По другую сторону — то же самое», — гласила подпись той же самой красной ручкой. Почерк удивительно разборчивый, и я задумался, писал ли это Честер или его друг, похожий изнутри на толковый словарь, а снаружи на его скучную обложку. — «Тот, кто это рисовал, был очень смелым человеком. Перелезть через стену было равноценно подвигу, а рисунок был сделан за 2 дня до принятия резолюции об объединении города».

Сейчас здесь заканчивали прокладывать шоссе. Обёрнутые полиэтиленом брикеты строительных материалов напоминали забытые кем-то на платформе железнодорожной станции чемоданы. Справа от недостроенного шоссе бугрилась плохим асфальтом дорога, которую проложили сразу же после сноса стены. Из одного мира — в другой… Два обломка стены всё так же высились справа и слева от двух дорог, новой и старой, возле одной из стен появилась нелепая пристройка, в которой, видимо, отдыхали рабочие. Обломки напоминали мне пасть одной из Джагитовых кобр, а дороги пролегали меж ними, словно раздвоенный язык, влажный от дождевой слизи.

Здесь центр города, но людей совсем мало. К стене прямо в грязь кто-то положил цветы. Я смотрел на неровные ряды домов и думал, что некоторые из них, видимо, специально строили вплотную к стене, используя её в качестве торца, холодного торца без окон и без дверей.

— Решено! — сказал Аксель, заглядывая мне через плечо в газетную заметку. — Мы будем выступать здесь. Первый провал в Берлинской стене. Именно сюда разъярённая толпа нанесла свой первый удар.