Ночь накануне - Андрей Кивинов

— Садись сюда, брат! — позвал меня давешний старик, приглашающе похлопывая высохшей рукой по моему дивану.

Я отрицательно покачал головой, и старик тут же насупился, сложив руки на груди и с демонстративным равнодушием откинувшись на спинку дивана:

— Брезгуешь, брат? Не уважаешь, значит. Ну-ну. Молодой, лет двадцати, цыган, сидевший справа от старика, достал характерно, скрученную папиросу, подмигнул мне и закурил. Сладкий резкий запах поплыл по гостиной. Парень закашлялся, еще раз подмигнул мне и сказал:

— Давай сюда, покурим.

Я помотал головой.

— Здоровый образ жизни? — хмыкнул цыган. — Фигня все это. Ты только представь, ну прожил ты лет сто благочестивой жизни, умираешь на смертном одре в окружении родственников и друзей. А через пять минут вокруг тебя трехглазые инопланетяне. Вырывают из твоих семипалых лап бальбулятор, спрашивают: «Ну как, торкнуло? Не шняга? Стоит курить? Говори, что видел…» Будешь курить?

Я опять покачал головой, повернулся к столу спиной и стал рассматривать двор через дырку в стене. Во дворе было тихо и темно, а потом вдруг по всей дыре, как по экрану, проступила заставка медиаплеера, и я зажмурился, отгоняя наваждение. Когда я открыл глаза, заставка уже исчезла, а передо мной скова был унылый ночной двор. Потом я услышал голос барона и обернулся. Старательно подражая телевизионным дикторам, барон читал сводку новостей с монитора моего ноутбука:

— В Центральном округе столицы второй раз за неделю подверглись нападению неизвестных артисты Цыганского ансамбля мультикулътурного центра имени академика Сахарова. Неизвестные, выкрикивая ксенофобские лозунги, избили металлическими прутами двух мужчин, собаку неизвестной породы и одну женщину, а затем скрылись…

Я смущенно кашлянул, потоптался на месте, пряча прут за спину, но это выглядело глупо — мои гости расположились всюду, в том числе и у меня за спиной. Судя по неодобрительному гулу, прут увидели все. Идиотская ситуация.

Барон на мгновение обернулся ко мне, сверкнув зубами:

— А ты, я смотрю, из скинхедов будешь, хозяин? — и тут же снова уставился в монитор.

Я опять промолчал, но потом до меня дошло, что наконец починили сетевой кабель и я могу сейчас связаться с кем угодно через Интернет.

Я вздохнул, собрался с силами, потом решительным шагом подошел к столу и забрал мышку из рук барона:

— Пусти-ка, отец…

Барон без возражений отдал мне мышь, но из кресла вставать не стал, так что мне пришлось запускать скайп в крайне неудобной позе, а потом еще выдергивать из-под волосатого локтя барона наушники с микрофоном.

Прут арматуры я положил на стол, потому что одной рукой все это делать было невозможно, а бросать хорошую вещь на мокрый пол не хотелось.

Алена ответила после долгих, с пару минут, дозвонов.

— Алена? Привет! Слушай, у меня тут такие проблемы…

— Знаю я твои проблемы! — перебила она меня отрывисто, позабыв про свой фирменный растянутый слог. — Мне уже позвонили и рассказали…

— Кто позвонил? — опешил я.

— Кто надо. Дознаватель из РУВД. А то ты не знаешь, ты ведь сам дал мой телефон в прокуратуре! Нашел кого впутать в свои грязные делишки. Ну ты и скотина! После всего, что я тебе отдала, чем жертвовала, чем поступилась для тебя как женщина… Я, конечно, и раньше понимала, что ты на этой национальной теме шизанутый, но не думала, что до такой степени… Патриот, мля. Спаситель отечества… Дебил ты конченый! Я тебя знать не хочу после этого…

— Ален, я не понимаю, о чем ты… — заскулил я, но она отключилась, а индикация скайпа показала, что Алена вообще вышла из программы или даже из Сети.

Я снял наушники и невидящими глазами посмотрел на экран. Впрочем, вдруг увидев свое имя, я вчитался в новость из топа неведомого информационного агентства:

Иван Зарубин, ксенофобствующий маньяк из Новых Черемушек, нашел себе очередную жертву. После жестокого убийства трех таджикских гастарбайтеров обезумевший студент Бауманского университета напал на двадцатилетнего визажиста Юлиана Семеонова, хорошо известного в столице и даже за пределами МКАД. Маньяк проломил несчастному юноше голову металлическим прутом и выбросил с балкона своей квартиры, расположенной на 37 этаже…

Мельком я отметил, что журналисты, как всегда, врать горазды — нет же у меня в квартире балкона и не было никогда. И этаж, само собой, на 11 номеров меньше. Впрочем, какая разница — о чем я, в самом деле, думаю?!

Цыганский барон втихаря цапнул со стола мой прут и с неподдельным интересом принялся его разглядывать. Особенно любопытным показался барону окровавленный конец арматурины — его барон даже понюхал, прижимаясь кривым волосатым носом к самому краю железки.

Потом в поле моего зрения вдруг попала худенькая девочка лет десяти, в углу гостиной старательно отжимающая ярко-оранжевую кофточку в мою фирменную пароварку. Заметив, что я смотрю на нее, девочка нахмурилась и очень ясным, звонким голосом заявила:

— Обскурантизм фашистской идеологии, расизм, антисемитизм, национализм, шовинизм — все это ослепляет человека, делает его неразумным животным. Короче, зря вы так с людьми, дядя Иван. Мы же не виноваты, что у нас кожа другого цвета, — сказал она, взглянув на меня ясными детскими глазами, попутно оголив плечо, чтоб я смог увидеть ее татуировку «We are the World, we are the People» на ее гладкой смуглой коже.

— А ведь мой дед с фашистами воевал, — глухо проронил старик в спортивном костюме со своего почетного места на диване. — Как же могло случиться, что в стране, победившей фашизм, буйным цветом расцветают нацистские организации?

Ему тут же ответили женщины с галерки, усевшиеся рядком на корточках вдоль северной стены.

— Ксенофобия и расизм, как правило, расцветают махровым цветом на теле гибнущих империй, — со знанием дела заявила одна из матрон, попутно отжимая в мою кастрюлю край своей безразмерной юбки.

— Фашизм и сталинизм — позор России! — подняла палец к потолку ее соседка и в доказательство смачно плюнула на мой пол. По воде, залившей гостиную от края до края, пошли широкие круги.

— Проблему толерантности стоит рассматривать сквозь широкую призму междисциплинарного подхода, а не узких политических тенденций… — затянул новую тему старик, поджав тощие ноги подальше от мокрого пола, на старика перебил барон:

— А пускай-ка этот фашист покается! Пора бы уже. Пусть, гад, признает свою вину. Тогда можно будет простить — как Бог велел.

Барон пружинисто встал, двумя широкими шагами отодвинув меня на середину гостиной. Мощный мужик оказался, килограмм под девяносто, не меньше. В руках у него был мой железный прут, и держал он его крайне умело — в правой руке под прикрытием полусогнутой левой.