Том 3. Жизнь в смерти - Николай Петрович Храпов

молиться за узников, петь многое из старых гимнов. Пресвитером общины поставлен недавно, досрочно освобожденный из заключения, брат Филипп Григорьевич Патковский, а помощником его Артур Осипович Мицкевич. В общине многие видят отступление, а поэтому, кроме собрания, отдельные группы верующих, в том числе молодежь, собираются в удобное им, свободное время по домам. Среди верующих заметно возмущение.

Владыкин был очень удивлен, услышав об этом неслыханном явлении, ничего подобного раньше (в своих общинах) он не знал. Для него понятие об общине — это что-то близкое, родное, святое, связанное с той дорогой любовью, память о которой в нем сохранилась с детских лет. Вечером, на следующий день, когда его привели в собрание, он действительно почувствовал себя очень неловко; несмотря на то, что в собрании он уже не был семнадцать лет, сердце не получило никакого утешения. Пение было очень знакомое, волнующее, поистине родное, но проповеди сухие, безжизненные, молитв очень мало — и какие-то не свои, как он выразился о них. Мучительно волновал душу один вопрос: чего, во всем этом, не хватает? С воплем, он вопросил об этом Господа и тут же получил ответ — огня.

Во время молитвы Павел почувствовал побуждение молиться: Он благодарил Бога за пережитые скорби, славил Господа за милость, молясь о гонимом братстве, об оставшихся на Севере друзьях, о скором пришествии и о готовности к Его встрече. Молитвенный поток, разгораясь, захватил многие сердца, полились слезы.

После молитвы, по окончании собрания Павел призвал всех ко вниманию и передал приветствие от узников Севера. Все стали расходиться, проходя мимо Владыкина, и он чувствовал, что многие глядят на него с отчуждением. Сначала он стоял одиноко, но потом вокруг него образовался маленький кружок, который быстро стал увеличиваться. От кафедры отделился пожилой мужчина и, подойдя к Владыкину, заявил официальным тоном:

— Брат, вы, я вижу, здесь новый человек, и к вам пришлось снизойти; но впредь знайте: молиться за узников можете дома, прежде всего, потому, что не разрешено, так как мы живем в свободной стране, и если и есть какие узники, то это по их неразумию. Негоже молиться и о пришествии, многие понимают это фанатично, как пишет ап. Павел, как будто уже наступил день Господень. Каждый это имеет в сердце своем, кому как открыто, зачем в людях возбуждать к этому особые чувства? Еще объясню вам, насчет привета: здесь принято свое приветствие писать на записке и передавать на кафедру, там прочитают и передадут привет, как полагается. А теперь я хочу вас поприветствовать, как брата, сочувствуя вашим переживаниям, и спросить: какое у вас впечатление о нашем собрании, может чего не хватает в нем; нам разрешили проводить его недавно, после большого перерыва.

Владыкин пристально взглянул в глаза подошедшего, подал ему руку (без целования) и коротко ответил:

— Брат-то, вы брат, но не мне; а не хватает в вашем собрании бича, каким Христос выгнал из храма торгующих…

— Ну… это уж вы напрасно… — начал было в оправдание этот человек, но ему не дали договорить, взяв Павла дружески под руки, «свои» вывели на улицу. Там он почувствовал себя, действительно, в кругу друзей, с которыми провел остаток времени в сладостном духовном общении и получил подробное объяснение о состоянии церкви.

В день отъезда новые друзья Павла, с глубоким признанием искренней любви, посадили его в вагон и тут же телеграфировали (по его просьбе) в Ташкент на адрес Наташи о его отъезде, с просьбой встретить его. Весь путь, от Новосибирска на юг, Павел провел с возрастающим настроением, свидетельствуя окружающим о Господе. Холода, с каждым днем заметнее, уступали ласковому теплу. Проезжая Чимкент, на разъездах, Павел, радуясь по-детски со многими пассажирами, срывал одуванчики и прочие первые подснежные цветочки. Когда же поезд стал приближаться к станции Арысь, где дорога поворачивала в сторону Европы, Павлом вдруг овладело мучительное беспокойство: «Куда я еду? Дома ждет старушка-мать уже десять лет, а здесь, кому я нужен? Что сказали бы добрые люди, если б узнали, что я вместо родной матери, еду к совершенно неизвестным мне людям? Честно ли это? Нет! Вот сейчас поезд остановится; я должен немедленно сойти и ехать в Европу, к матери…»

Мысли так мучительно раздирали душу, что он просто растерялся: «А что же будет с Наташей и ташкентскими друзьями? Ведь я перед Богом и перед людьми дал ей слово жениха; сколько молитв, сколько переживаний, телеграмм; наконец, весь багаж идет на Ташкент; что же делать? Боже мой!» Мысли, чередуясь, одна за другой, так потрясали его, что он вышел из раздумья только тогда, когда поезд тронулся на Ташкент. Последующие три-четыре часа прошли в удивительной тишине, но внутри у него как будто все замерло. В сумерках, мириадами огней, приближался Ташкент: загадочный, неведомый, как и сама будущность. Весь вагон всполошился в сборах, а затем все замерли и приготовились к встречам. Стоя перед открытым окном, «сгорал» в догадках и Павел: «Встретят ли?»

Наконец, поезд, плавно подъехав к перрону, остановился. Лавиной, людской поток хлынул к подошедшему поезду; люди обнимались, целовались; мелькали разнообразием: платочки, шляпки, зонтики, сумки, баульчики, чемоданы, узлы. Затем медленным потоком людская лавина растеклась по широкому перрону и двинулась к выходу. Павел в первые минуты так же напряженно вглядывался в каждое лицо, но увы, все они были к нему безучастны и чужды. Выходил Павел из вагона самым последним, с огромной ношей подарков в чемодане и узлах, когда у вагона уже не было никого.

«Никому ты не нужен!» — «ножом» резанула мысль съежившееся сердце.

Павел долго одиноко стоял около вагона с грудой вещей, пока прошли и запоздалые пассажиры. Затем пошел с большими затруднениями по перрону, лелея в душе надежду: может быть, бегают, ищут… Но когда весь перрон опустел, он, с легкой досадой, молчаливо добрался до склада и почти все сдал на хранение.

С небольшим чемоданом в руке, он долго стоял на углу площади в нерешительности: что делать? Куда идти? Затем помолился и принял решение: искать невесту, ехать прямо к ней.

Прохожие любезно указали ему нужный транспорт, а моросящий дождик поторопил его войти в трамвай. Выйдя на указанной ему остановке, он скрылся в глубине темной улицы, разыскивая нужный номер дома; но увы, дома ему почти не попадались; вдоль всей улицы тянулись глиняные заборы (дувалы), а когда он доходил до калитки, то на его стук, кроме собачьего лая, никто не отзывался. Бесконечной однообразной лентой тянулись вдоль узенького тротуара дувалы. Редкие прохожие испуганно обходили его с ответом: