Не сбавляй оборотов. Не гаси огней - Джим Додж

— А какая из этих трех версий кажется наиболее вероятной вам? — вежливо осведомился Полуночный Пилот.

Молчание. Я услышал, как мама тихонько плачет, а недоумевающий отец утешает ее: «Ну что ты, будет тебе, это ж такой замечательный сон — мой мозг превратился в белую розу». Я увидел калейдоскоп из разноцветных лепестков, размазанных по дребезжащему стеклу, — ветер вытягивал из лепестков их суть, вливая ее в ураган. Мне нужны были названия роз. Мне нужна была их защита.

— Прошу прощения, сэр, — извинился Полуночный Пилот. — Понимаю, правило есть правило — только один вопрос. Ну что ж, спасибо, что пришел к нам, сгоревший на стимуляторах старый наркоман, можешь остаться, если пожелаешь.

Четвертый Волхв сказал:

— Четвертый Волхв поднес свой дар и исчез.

— Так исчезни, если ты этого хочешь. А вы, радиослушатели, несущиеся сквозь тьму, лучше оставайтесь на нашей волне и приготовьтесь, потому что… вот он! Счастливый номер, увиденный нашим «скрытым наблюдателем», выбранный наугад из множества других, песчинка золота посреди космической пены. И если этот выбранный номер — ваш, то дозванивайтесь — у вас пятнадцать минут — представляйтесь и забирайте два билета на дискотеку. На танцы то бишь, просекаете?

Я смотрел на дорогу, видел родительский сад и пытался вспомнить названия всех роз, а Полуночный Пилот тем временем сделал паузу перед оглушительным барабанным боем и объявил:

— Так-так-так… У нас калифорнийский номер. Вот вам еще одно подтверждение: наш «скрытый наблюдатель» вездесущ, вы в любой момент можете стать тем, на кого падет ее зоркий взгляд. А может, и не станете. Может, она пройдет всего в шаге от вас. Ах, эти «может быть»… Но сегодняшний номер таков: БОП три-три-три. Б как «Брысь!» — О как «отвергнутый» — П как «псалом»; три как «тройка» — три как «три слепых мышки» в стишке — три как «три» — будь то трилогия, триада, три попытки и ошибка, триппер или что посерьезней. Ну так вот, БОП три-три-три, калифорнийский мечтатель, кто бы ты ни был, гоняющий во тьме, звони: Бичвуд 4–5789. У тебя пятнадцать минут. Ну ладно, двадцать — Полуночный Пилот дает тебе, дружище, фору. И не только потому, что я сам болван, каких еще поискать, но и затем, что на следующей стороне пластинки, которой я вас угощу, записана настолько редкостная и замечательная вещица, что мне не хочется так грубо прерывать ее рекламной уловкой. А сторона эта, так уж получилось, проигрывается двадцать минут. Запись единственная в своем роде; как только она закончится, я сожгу ее. Именно, вы не ослышались: как только закончится, предам огню. Так что слушайте внимательно, потому что следующее прослушивание может состояться только у вас в голове. И хотя не мне, Полуночному Пилоту, судить о восприимчивости слушателей, все же если запись не пробудит к жизни ваше несчастное, изношенное сердце, советую позвонить в морг и записаться на прием. А имя исполнителя я назову вам после, когда композиция уже будет объята пламенем.

Мне не пришлось долго гадать. Полные тоски стенания по усопшему — самое начало — уже врезались мне в память навечно: Рыжий Верзила играл в честь дня моего рождения «Падение Меркьюри».

Я был сразу всем и ничем. Я торжествовал, что назвали именно мой номер, мне было радостно, что Майра услышала меня, а в том, что это она сообщила номер, я не сомневался. Но поблизости не было ни одного телефона, мчись хоть вперед, хоть назад целых полчаса, и это попросту убивало. Я прослезился, когда услышал первые звуки сакса Верзилы, взывающего к душам над водной гладью, в то время как мы сталкивали блестящий «Меркьюри» с каменистого обрыва и стояли на ветру, ожидая, когда он ударится о землю. Я был поражен, сбит с толку, одержим, я потерялся и нашелся, утвердился в своей вере и странным образом утратил ее. Невозможно одновременно переживать такие противоречивые эмоции и не разорваться на части.

Моя душа появилась рядом на пассажирском сиденье.

— Эй ты, ничтожество и бездельник, я хочу танцевать! Думаешь, когда этот тип сказал «танцевать», он имел в виду такой-нибудь занюханный спортзальчик с занавесочками из крепа, в котором прыгают детишки в носочках и который провонял потом после пятидесяти тысяч уроков физры? Ты нарочно сделал так, чтобы мы оказались прямо посреди вакуума, в тысяче световых лет от телефона, чтобы не смогли выиграть билеты. Да катись ты со своими бестолковыми моральными победами! У меня эта твоя романтика в зубах навязла! Если мы когда-нибудь и доедем до океана, ты наверняка попытаешься закатать его в асфальт — только бы не завершать задуманное и не признавать поражение. Ты сошел с ума, Джордж. Я в этом просто уверена: ты сумасшедший и бестолочь. Ну да посмотрим, что…

— Заткнись! — прорычал я. — Я слушаю музыку!

— А я вот хочу танцевать! Что, гордость не позволяет потанцевать с собственной душой? Боишься, как бы другие не стали хихикать и показывать пальцем? Эй, посмотрите на этих, что это они удумали? Кончай, Джордж! Если ты и дальше собираешься плевать на свое тело, обращаясь с ним из рук вон плохо, отдай его лучше мне. Я бы не прочь обзавестись таким. Ну что, по рукам? Только, чур, мозги оставь себе.

— Да заткнешься ты наконец?! — снова завопил я. — Эта песня — подарок мне ко дню рождения! — Я потянулся к приемнику и включил его на полную громкость.

Но разве собственную душу чем заглушишь? Она начала орать, безбожно фальшивя:

С днем рожденья тебя,С днем рожденья тебя,С днем рожденья, Джордж-придурок,С днем рожденья тебя-я-я…

«С днем рождения» — вспомнил я. Так называлась одна из роз в саду. Отец плакал посреди тишины, созданной Рыжим Верзилой. Я чувствовал, как Кейси двигалась со мной в такт, подобная волне. Перед глазами вырос маленький прямоугольник голубого цвета — дорожный знак:

Я убрал ногу с педали газа и сказал душе:

— Дуй за бальными туфлями, засранка.

Душа рассмеялась, исчезая.

Фонарь над телефонной будкой не горел, так что я воспользовался свечами, которые невозможно было задуть. И набрал: 4–5789.

Бип… бип… бип… бип… бип… Звук буром вворачивался в мой спинной мозг. Занято.

Я повесил трубку и попробовал еще раз. Все равно занято. Кажется, у меня оставалась всего минута. Я позвонил оператору в надежде, что он сочтет мою ситуацию аварийной и освободит линию для звонка. Но не смог дозвониться и до оператора — в трубке пропал гудок. Вообще ни звука. Я снова набрал 4–5789 и… ничего. На линии — тишина. Мертвая.

Душа стояла рядом.

— Все насмешничаешь, Джордж? Смотри, доиграешься! Ох и покалечат они тебя — помнишь, старый торговец, промышляющий душами, ведь предупреждал. Ну да меня, приятель, это не колышет. Лично я буду танцевать.

— Ага, только домой не опаздывай, — рявкнул я. Душа тем временем испарилась.

Я вернулся к машине, сел за руль и снова двинулся в путь. Верзила все еще играл.

— Ну же, сожги пластинку, — мне захотелось поторопить Полуночного Пилота, перед глазами уже танцевали огненно-красные лепестки. — «Цыганский костер»! — вслух вспоминал я названия роз. — «Пограничные огни»! «Мой Валентин»!

Полуночный Пилот прошептал:

— А сейчас давайте отпустим его душу с миром.

Я услышал, как он чиркнул спичкой.

Пых!

Полуночный Пилот засмеялся:

— Теперь это уже память.

В комнате становилось темнее и темнее — все больше лепестков налипало на стекло.

Желтая с оранжевым роза — «Витражи».

— «Витражи»! — произнес я вслух.

Оранжевая с розовым — «Щенячья любовь».

— «Щенячья любовь»! Разве не замечательное имя для розы, а, Кейси?

— Пепел к пеплу, — возвестил Полуночный Пилот, — прах к праху. Музыка все повторяется, здесь, посреди цветущего великолепия, сгинувшего в чувственном хороводе увядания. Опора корням, пища зеленой плоти, и никто не знает, где тут конец. Ну да не вешайте носы. В общем и целом все замечательно. Вот только каждый раз оно бывает иначе. Скажем, прислушайтесь-ка к этим английским парням, напевающим мотивчик доброго старого Бадди Холли шестилетней давности. Вот именно, радуйтесь, истина есть! Закидывайтесь и не переключайтесь, потому что дальше у нас… «Роллинг Стоунз» с песней «Not Fade Away».

Мне больше не приходило в голову ни одного названия роз. Во втором припеве я вступил, подпевая с радостью, твердой как камень, святой как освобождение:

Люби меня и не гаси огней!

А душа вдруг появилась на капоте; сидела со скрещенными ногами, прижимаясь лицом к стеклу, и орала:

Буги-вуги… буги-вуги… буги-вуги-боп.

Она еще мило так улыбнулась, а потом взяла и сорвала «дворники» — прямо гигантский младенец, отрывающий мухе крылышки. Меня это настолько поразило, что я не сразу понял — ведь дорогу-то я не вижу. Душа обрела плоть. Я вцепился в руль мертвой хваткой и плавно снизил скорость, вытягивая шею, чтобы разглядеть, куда еду; сердце едва не выпрыгивало из груди.