Богемная трилогия - Михаил Левитин

Она слушала его сосредоточенно, не перебивая, слегка прикусив нижнюю губу, она слушала его сурово, будто думала, что ей с его откровенностью делать — пропустить, не заметить, отвернуться и пройти мимо, но здесь что-то так страшно совпало, будто слиплись страницы их жизни в одну, так что она, почти не ожидая конца этого бесконечного рассказа, сама начала говорить о своем, таком фантастическом, невероятном, что в другое время трудно было бы и поверить, но не сейчас, потому что время было горячее, ох, и горячее же было время!

Она жила с этим самым ГРИГОРИЕМ СЕРГЕЕВИЧЕМ ПУНЦОВЫМ, хорошо жила, у них был сын Петр и девочка Верочка, вот эта самая, военспец был человек веселый и добрый, и вообще у них была очень простая сердечная семья: идеалы, дача, работа, книги, ягоды, именины, грибы, правительственные банкеты, здравицы, близость. А потом Верочка заболела, у нее обнаружился менингит, от которого она уже не могла излечиться, на нее стали находить приступы безумия, они обострялись весной, и каждую весну девочка искала возможность убить ее, свою мать.

Страшно видеть родные черты, искаженные ненавистью к тебе, она набрасывалась именно на нее, торжествуя, как маленький зверек, брат и отец связывали ее, и, что самое удивительное, придя в себя, уже ничего не помнила, и так до следующей весны, следующего обострения.

«Сколько же у нее было таких весен?» — подумал бессмертный Шурка и тут же вспомнил, что через несколько дней начинается новая.

Она догадалась, о чем он думает, посмотрела на него с отчаянием: «Да, да».

Все еще можно было исправить, поместить дочь в больницу, найти нужных сильных врачей, но ПУНЦОВА будто подменили, он боялся, что эта история станет известна наверху, и там, наверху, решат, что от ПУНЦОВА отвернулась удача, и вообще неприятно иметь дело с человеком, у которого такая дочь.

Он приказал скрывать от всех ее состояние, он поместил девочку в самую далекую комнату, выстроил для нее что-то вроде вольера и велел содержать ее там. Видеться с ней имели право только трое сам ПУНЦОВ, брат девочки Петр, ну и, конечно, она.

Время шло, болезнь прогрессировала, расчет ПУНЦОВА оказался верен, очень многие поверили, что девочка живет где-то под Самарой у бабушки, кто-то вообще стал забывать, что у них была прелестная дочь, гостей они больше не принимали, теперь они жили в квартире рядом с диким зверем, собственной дочкой, и вслушивались по ночам в чудовищный вой из глубины квартиры. Это плакала Верочка.

Ей приходилось в течение двух лет вставать каждую ночь и уговаривать ребенка успокоиться. Петр страшно замкнулся, но так как он всегда гордился карьерой отца, то, вероятно, где-то внутри считал эти меры предосторожности правильными.

Теперь их объединяла не любовь, а жуткая тайна, и самое страшное, что история эта могла закончиться только со смертью Веры. А это означало, что они живут ожиданием ее смерти.

Она чувствовала, что опускается все ниже и ниже, но сделать ничего не могла, просто старела в отупении. Она не привыкла быть жалкой, не хотела, да и тут все могло быть проще — больной ребенок, надо лечить, но это безумное решение мужа исключало право на любое другое человеческое решение.

Она не сумела взбунтоваться вовремя, слишком поздно сообразила, она всегда верила в разумность его поступков, и тут эта вера ее подвела. Она знала, почему девочка мстит именно ей, той, которая подразнила ее любовью и не сдержала слово.

Ей было все ясно и неизъяснимо обидно. В такие минуты трудно защитить себя, невозможно объясниться, и главное — она никогда не умела жить чужим умом, а теперь ей приходилось это делать. Она понимала, что муж совершает непоправимое, но что-то гнало, гнало его в сторону ошибок, в тупик, противиться он не мог.

И это «что-то» было очень-очень конкретно и совсем-совсем незнакомо, с ним, этим «что-то», хотелось поговорить, но последние годы даже муж был с ней неоткровенен. Появилась тайна над миром и готова была разверзнуться.

И вот она не выдержала. Когда ПУНЦОВ был на очередных маневрах, Петр в школе, она выкрала из дому девочку и убежала. Она не могла обратиться в больницы к нормальным врачам, тогда эта история получила бы огласку и нанесла, как утверждал ПУНЦОВ, непоправимый вред ему и семье, все это время она собирала адреса всевозможных врачевателей, колдунов, знахарок и, если это не поможет, в отчаянном своем положении готова была обратиться за помощью даже к церкви. Она не знала, что предпринял ПУНЦОВ сейчас, сообщил ли он начальству о случившемся, разыскивают ли ее органы или разыскивает он сам, из любви к ним разыскивает или из самосохранения.

Она не знала, она ничего не знала, она не собиралась ни с кем делиться своей тайной, но вот появился бессмертный Шурка, и она выболтала все.

— В церковь не надо, — сказал бессмертный Шурка. — В церковь, знаете, пока не надо.

Она вызывала жалость, как сильный сломленный человек, она вызывала нежность, как человек, потерявший надежду, кого-то она ему, безусловно, напоминала, но это было так давно, в той прежней жизни, что он никак не мог припомнить — кого.

Из этого сонмища лиц из этой толпы прохожих, из этого небытия каждого дня, каждой ночи — какой грех выбрать, каким именем окрестить?

Бессмертный Шурка не знал, он только знал, что она была сильной когда-то, а теперь ее сломало горе.

Великая печаль обдала его изнутри, что-то щелкнуло, и он увидел, как бессмертный Шурка длинно-длинно подушечкой большого пальца проводит по ее позвоночнику, он сам не мог понять, кто дал ему такое право и почему она не возражает, оглянулся на девочку и увидел, как она с ужасом следит за его рукой, а потом переводит взгляд на мать, но та окаменела вся, выпрямилась под этим движением его руки, прислушиваясь к тому, что делает с ней сейчас этот странный человек и почему она позволяет ему это делать.

И тогда он понял — ему снова возвращена возможность останавливать Время, чтобы увидеть себя со стороны, себя как время, протекающее где-то в глубинах его души, неуловимое. И вот он снова — бессмертный Шурка. Сам себе Бог.

— В церковь не надо, — повторил бессмертный Шурка. — Здесь нужны врачи, мы возвращаемся в Ленинград.

НЕЗДЕШНЯЯ КОМНАТА СО ШТАНАМИ И СИЯТЕЛЬСТВАМИ.

По обе стороны от него сидели Бернблик с Бернброком. Они были готовы к игре. Колода принадлежала им, так что, зная их характер, можно было предположить, что карты вполне могли оказаться краплеными. Но вид у гинекологов был благодушный и комната чистенькая. Комната, вероятно, была арендована для игры ими же у местной гадалки, гинекологам нравилось сидеть под портретами, напоминающими прежнюю удобную жизнь: офицеры с кантами, дамы в шляпках, охапки сирени и дети на коленях у бонн. А окантовочка-то, какая окантовочка!

Все должно было располагать к игре, как в те времена, когда, закончив работу, они откидывались в креслах, вытягивали толстенькие ноги под столом и, надувая важно пухлые щеки, начинали потрескивать картами под перестук ходиков. ТХР. ТХР. ТХР. И до утра им некуда спешить.

— Познакомьтесь, — сказал Бернброк. — Это достойные люди, наши коллеги. КИСЛЯКОВ и КРУНДЫШЕВ.

— КРУНДЫШЕВ, — представился КИСЛЯКОВ бессмертному Шурке.

— КИСЛЯКОВ, — представился КРУНДЫШЕВ.

Безумно парило в комнате не столько от жарко натопленной печи, не столько от игры, сколько от предмета разговора.

Говорили о любви, его вводили в курс дела люди знающие.

— Бесполезная трата времени — рассуждать о любви, — сказал Бернброк. — Я столько раз заглядывал в сердцевину этого, с позволенья сказать, чувства, там кровь и страдание, больше ничего.

— Пх-пх, — важно подтвердили остальные. И ходики подхватили: тхр-тхр-тхр-тхр.

— Зачем же тогда все? — спросил бессмертный Шурка.

— Потому что женщина — существо жертвенное, как овца, она рождена для заклания, причем добровольного, подчеркиваю, добровольного.

— Беру, — сказал КРУНДЫШЕВ, он же КИСЛЯКОВ.

— Значит, мы все мясники? — спросил бессмертный Шурка. — И я тоже?

— Почему — мясники? — возмутился Бернброк. — Мы с коллегами — жрецы, а ты волк, а волки, как тебе известно, охотятся за овцами. Ваш ход, уважаемый Бернблик.

— Почему же тогда мне ее жалко? — спросил бессмертный Шурка.

— Потому что ты сыт, мой друг, можно одну и пожалеть.

— О-о-о, — сказал КРУНДЫШЕВ, он же КИСЛЯКОВ, и с уважением посмотрел на Бернброка.

— И все? — спросил бессмертный Шурка.

— Абсолютно. Не станешь же ты говорить о человеческом одиночестве? Это смешно, будто каждый из нас рождается в паре и в землю ложится, как в постель, непременно с партнершей.

— Клятвы верности, клятвы верности, — процедил Бернблик, — желание взахлеб — вот что такое эти клятвы, желание, желание и желание. А потом — аборты и опустошенность, какая вам и не снилась, юноша, это все равно что сжечь только что написанную тобой рукопись, уничтожить картину, и даже это неверно, — все равно что лишить себя сознательно вдохновения, только забил родничок, а ты — раз и заткнул его голенищем или землей засыпал.