Цыганские романы: Цыганский вор. Перстень с ликом Христа. Цыганский барон. - Ефим Друц

— Да, он хочет приспособиться к тому, что вокруг. Но какой ценой? Послушай, Пихта, если уж ты заговорил со мной откровенно, я скажу тебе: ведь это я, только я хотел видеть Лешего своим преемником, если бы он не был убийцей, он стал бы вожаком, и все пошли бы за ним. Но убийцы табору не нужны. Сложись его жизнь по-иному, уцелей его родной табор, не попади он в тюрьму, он все видел бы по-другому. А так, что он принес нам — мысли лагерных рабов: умри ты сегодня, а я — завтра! Нет, табору не подходит, такой вожак. Нам нужен человек, а не пахан, ведущий банду. Может быть, у вас в городе он и личность со своим умом, волей, умением повелевать, умением заставить поверить в какое-то дело, в котором можно, став изворотливым, добыть много денег, но здесь он никто.

— Да, но взгляни на свой табор. Без Лешего и Ристы, что он такое? Почему женщины, которых Леший мучает и убивает, все же любят его? Потому только, что он необычен, и все? Кто, кроме него, может возбудить в них такое чувство? Согласись, что нет в таборе больше таких цыган. Даже Риста, эта непокорная цыгануха, не изменившая себе ни в чем, любила его так, как только она одна могла любить. Их разделила смерть, и по-другому быть не могло. Никогда такие люди не проходят длинной дороги в любви. Смерть — их избавление от мук и от самих себя. Это ты, знающий цыганский закон и ведущий табор, проживешь долго, несмотря на все свои страдания.

— Ты стар, Пихта, — сказал баро, — и нам с тобой нечего скрывать друг от друга. Хотя многое ты чувствуешь правильно. Признайся себе, что сколько бы ты ни прожил — жить ты так и не научился. Но есть разница между нами. У меня свой долг перед цыганами, и я его выполняю, я служу им тем, что веду их по жизни, ты же поклоняешься только своим песням, потому что еще не научился понимать людей. И как бы ни хотел ты жить освобожденно и любить безраздельно — ты не сможешь этого сделать. Ты болен музыкой и словами, и мало кто из людей понимает твою боль, им нужно другое, и совсем не потому, что они не любят песни, есть более простые истины, которые дороже им. Надо уметь видеть других, как самого себя, а ты, Пихта, всего лишь песня для себя и другого уже не поймешь. Уходи в город, что тебе делать среди нас?

Баро поднялся и, не оглядываясь, вошел в дом. И показалось Пихте, что в душу к нему закралась свинцовая туча, которая ползла по небу, готовая пролиться на землю холодным свинцовым дождем.

Поднялись в седое небо кручи,Обступили, не дают прохода,И висит коричневая тучаНад прозрачным сердцем небосвода.Может, от нее укрыться лучше,Переждать лихую непогоду?Уходи, коричневая туча,И не трогай поле небосвода…

Слова песни, неизвестно откуда возникшие, еще долго бродили в Пихте, пока не родилась музыка и он не записал ее.

Под утро Пихта, ни с кем не попрощавшись, вышел из дома, добрел до вокзала и взял билет на Москву. Какая-то горькая обида засела в нем так глубоко, что он не мог понять, что же это такое, почему не дано ему познать своих братьев. Эта обида напомнила ему, и провидение как бы повторило заново, то давнее детское изгнание, которое сейчас было намного острее, ведь жизнь его уже прожита и новых попыток вернуться к своим соплеменникам, наверное, не будет. Между этими изгнаниями лежало-огромная жизнь. Первый уход казался смертью, переломом всей жизни, второй — и Пихта понимал это — был предрешен, и все же в душе его всплыла именно та детская боль, та давняя обида.

Город, знакомый и близкий город, казался теперь Пихте после времени, проведенного в таборе, каким-то отчужденным и ненужным. «Почему я не сумел остаться в таборе навсегда?» — на мгновение подумал Пихта, но эти мысли быстро уступили место другим, более простым и реальным. Пихта твердо решил, что он разыщет Лешего. Тот стаи для него единственной связью с цыганами, той необходимой цепочкой, без которой для Пихты жить уже было невозможно. И еще — Леший не знал, что погибла Риста. Пихта был абсолютно уверен, что Леший никогда в жизни не убил бы ее.

Москва встретила Пихту гулом и шумом. Первое ощущение было такое, словно с него содрали кожу и он всем своим обнаженным телом вобрал энергию огромного города.

Многолюдный вокзал не утихал и к ночи. И даже тогда, когда поезда не подходили к перегону и разномастная толпа не высыпала, словно семечки из мешка, на платформу, вокзал все равно гудел и перепевал что-то свое.

Лешего Пихта увидел на деревянной скамье в зале ожидания возле хлопотливой старушки, беспокойно ерзающей в заботе о своих мешках. Черноволосый и смуглый, Леший лежал с закрытыми глазами, хотя любому, кто знал цыган, было ясно сразу, что Леший не спит, а приноравливается к добыче. А старушка ждала нападения совсем не там, где надо было, потому что спящий человек, по ее понятиям, не мог представлять угрозы.

Только теперь увидел Пихта, как под стать была кличка к Лешему. С длинной копной черных волос, с хищным, немного горбатым носом, с беспокойными даже в мнимом сне руками он действительно напоминал лешего.

Пихта подошел ближе в тот момент, когда старушка совсем успокоилась и Леший моментально этим воспользовался. Пихта взял его за руку. Дикий, совсем не испуганный взгляд цыганских глаз поразил его.

— Тебе чего? — угрюмо спросил Леший, не узнав Пихту. И вдруг заулыбался и забормотал быстро-быстро: — Лачо дывэс, морэ! Откуда?

— Пошли, — сказал Пихта, и Леший поспешил за ним. — Есть хочешь? — Пихта улыбнулся.

— Нет, — ответил Леший, — я сыт.

— Ты что, заболел? — спросил Пихта. — Зачем тебе эта старуха?

— Что ты, Пихта, о чем это ты?..

— Болен ты, говорю.

— С ума сошел, Пихта, чего тебе…

— Послушай, Леший, — начал Пихта с трудом, — ты закоренный ром, и мне не надо никаких лишних слов, чтобы начинать этот разговор. Пришлось мне из табора уехать. — Пихта невесело усмехнулся и продолжил: — Вернее, мне сказали, что пора уезжать. Конечно, я и сам чувствовал, что меня с ними больше ничто не связывает, потому что… — запнулся Пихта, — Риста умерла!

Леший замер, только уголки губ задергались у него.

— Как умерла?

— Нашли ее в лесу. Это ты ее убил?

— Совсем рехнулся, Пихта…

— Ну ладно, прости меня, Леший, я говорю что-то не то, конечно, ты не мог убить ее, ты бы никогда ее не убил.

— Говорил я ей: «Идем со мной!» — бессвязно бормотал Леший. — Так нет же, нет, не послушалась. Это Федька ее пришил. До меня добраться у него руки коротки оказались. Вот он с ней и рассчитался. Должен же был как-то этот узелок развязаться. Какая цыгануха была — таких больше не будет. Пойдем, Пихта, выпьем за упокой ее души…

К удивлению Пихты, Леший повел его не в ресторан, как он ожидал, а в старый, обшарпанный дом в одном из тихих московских переулков. Поднялись на третий этаж. Позвонили. Дверь им открыла миловидная женщина лет сорока на вид, светловолосая, полная, ухоженная. Она не удивилась пришедшим, а только улыбнулась и подала Пихте руку.

— Светлана, — негромко сказала она и еще раз улыбнулась.

— Пихта…

Она быстро накрыла на стол; в кухне и ушла, в другую комнату, чтобы не мешать мужскому разговору. А Пихта про себя подумал, что уставшие от забот городские женщины все-таки мягче и покладистее цыганок…

После этого вечера Пихта не видел Лешего несколько месяцев, а потом встретились они при довольно странных обстоятельствах, положивших конец их дружеским отношениям.

Пихта много работал все это время. Два издательства готовили к выпуску книги его стихов, и он старательно сидел над рукописями, выправляя то, что считал еще не готовым. Жил он одиноко, выходил из дома только по самым неотложным делам.

И вот однажды Пихта неожиданно получил из-за границы перевод на большую сумму денег за издание своей книги. Ненужными и нелепыми показались ему эти деньги, и он растерялся, не зная, как с ними поступить. Но все же решил сходить в валютный магазин и посмотреть там книги. У самого входа в магазин его остановили два цыгана.

— Валюта есть? — коротко спросил один.

— Есть, чявалэ, а что?

— Ты что, ром?

— Да нет, — замялся Пихта, — так, в общем, немного жил с ними когда-то…

— Поменяй нам валюту на рубли. В два раза больше дадим.

— Хорошо, — согласился Пихта, — все равно мне валюта ни к чему.

— Пошли за угол, — сказал высокий цыган.

Пихта почуял неладное, но сопротивляться не стал и равнодушно двинулся за цыганами. Какой-то нездоровый интерес, смешанный с полным безразличием к себе, вел его за этими людьми. «Так, наверное, чувствует себя кролик перед удавом», — подумал Пихта невесело. И он совсем не удивился, когда в полутемном подъезде, куда его привели, к ним подошли еще двое. Лезвие ножа сверкнуло в воздухе.

— Выкладывай валюту, хмырь, — услышал Пихта знакомый голос.