Строгий режим - Виталий Дёмочка

— Там чё в сумке осталось, Леший, разберитесь чё куда, — говорил он бегущим за ним прямо в трусах Лешему и Антону.

— Ты с собой всё взял, что нужно? — спросил Леший, вспомнив всё же спросонья о том, что все общаковые деньги были у него.

— Да, всё нормально, Лёха, давай, — остановился Бандера на пороге и, обнявшись с ними на прощание, вышел и присоединился к стоявшим на продоле арестантам, тоже уходящим этим этапом.

— Пошли, — скомандовал ДПНСИ, когда корпусной уже закрывал дверь.

На секунду Бандера успел увидеть лицо Юрия с довольными глазами, но сейчас это уже не имело для него никакого значения. Проходя мимо двери хаты один шесть и глянув на неё с тоской в последний раз, он понимал, что этот тюремный роман для него закончился. Он переживал это так сильно, как будто заканчивалась его жизнь.

Лишь оказавшись в отстойнике и прислонившись спиной к бугристой цементной стене, он вспомнил о трёх литрах водки, которые забыл выложить в хате. В переживаниях он даже не заметил излишней тяжести своей сумки. Пройдясь по отстойнику в поисках знакомых, он наткнулся на Горея, с которым сидел ещё в первый срок.

— О, здорово, — сказал он. — Ты тоже, что ли, поехал уже?

— Здорово. Да я на МОБ пока, операцию ж мне делать будут.

— Понятно. Больной, короче. С кем же тогда мне водку выпить?

— В смысле? Ты чё, думаешь, раз больной, водку нельзя? — тут же встрепенулся Горей. — Наоборот, спирт — это ж лекарство.

— Ну, пошли тогда, — Бандера подвёл его к своей стоящей у стены сумке и вытащил из неё две полуторалитровых бутылки.

— Охе…а-а-а-ть! — радостно воскликнул Горей. — Гуляем!

— Зови ещё кого-нибудь, я-то не пью, — сказал Бандера, но его последних слов Горей уже не слышал. Возбуждённым голосом он звал своих друзей и знакомых.

— Рудик, Хома, айда сюда! Костэн, ты где там? Лёха.

Все подходили и, потирая руки, восхищённо восклицали и присаживались на корточках к импровизированному столу, который Горей уже сооружал на своей сумке. Кто-то доставал из кармана конфеты, кто-то из сумки сало и лук, что более подходило к закуске. Остальные заключённые, учуяв запах водки, когда Горей уже начал разливать по кружкам, ходили вокруг и сглатывали слюну, стараясь не смотреть на это пиршество.

— Эх, бля, в Столыпине бы, конечно, лучше было, — качал головой Горей. — Но хули сделаешь, через шмон с таким добром не дадут пройти.

— Да и хер с ним, дорога и так весёлая будет, — махнул рукой тот, которого Горей называл Костэном. — Я за всё время здесь только раз так гулял, когда у Соломы днюха была. Он нам толкнул наверх такую же бутылочку.

— Ты чё, в девять шесть сидел? — спросил его Бандера. Но ответа он уже не слышал, хотя Костя ещё что-то там рассказывал про Солому. Прислонившись к стене и не ощущая давящих в спину острых цементных камней, он сидел и думал о том, что хоть Соломе и повезло, что Бандеру забрали на этап, но всё же он молодец, переиграл всех. И к тому же он пользуется среди арестантов авторитетом, таким, что его день рождения вспоминают ещё через полгода, и Протасу вряд ли удастся сделать здесь что-то против него. Может, он даже и рассчитается как-нибудь за свою подругу с помощью своих денег, но Бандере от этого легче уже не будет. И он старался смириться со своей участью проигравшего, хотя это было и нелегко.

Первыми прогон из восемь семь получили в камере семь ноль. Прочитав его, Валёк молча протянул его Стасу и угрюмо заходил по хате.

— Ох, них…я! — прочтя, схватился за голову Стае, не веря своим глазам и перечитывая вновь. — Е…ануться легче…

— Чё, чё такое? — сразу подскочил к нему со шконки Лис и, увидев написанное, сделал изумлённое лицо и протянул: — Е…а-а-ать.

— Я сам о…уел, — качал головой всё ещё не пришедший в себя Стае.

— Не, ты прикинь, Валёк. Это ж пи…дец полнейший, — показывал маляву Вальку Лис, как будто тот её не читал. — Больше грева нам от него не будет. У пидора ж стремно брать, правильно?

— Я думал, ты из-за самого Протаса в ауте, а ты все о желудке своём, — укоризненно качал головой Стае.

— Да чё мне сам Протас? — тут же парировал Лис. — Сидят там, сами жируют, а нам шнягу всякую суют. Себе хлеб икрой намазывают, а нам маргарин загоняют. Ты поверишь, что ли, что они там грузинский чай пьют? Или вот эту шнягу курят?

Валёк не слушал, о чём спорили между собой здравый и рассудительный Стае, и этот подхалим Лис, всегда принимающий сторону сильных не зависимо от того, правы они или нет. Голова Валька сейчас болела о том, что если Протас, как написано в прогоне, шпилил на кума и отдавал ему людские малявы, то получалось, что и Валёк тоже помогал ему с информацией. Он ходил по камере и молил бога, чтобы Протас, которому уже терять нечего, его не выдал. Так же он клялся господу, что больше никогда не будет связываться ни с чем подобным, просил простить его за это и не отдавать на растерзание строгачам. Да и свои, если со строгого режима скажут «наказать», не пожалеют. Этот же Лис первый и будет опускать своёго друга.

Валёк даже руки складывал в молитве на груди, но его спорящие семейники этого не заметили, как и его подавленного состояния.

Плетень был в отстойнике ещё с четырьмя заключёнными, которые не успели вчера пройти флюрку и анализы и остались на выходные здесь. После бессонной ночи все спали, но когда дверь открылась и завели ещё одного да ещё и с матрасом, подняли головы и уставились на него. Плетень, единственный из всех, кто обладал здесь матрасом и спал в трусах на чистом белье, заинтересовался новеньким больше всего. Он-то сразу сообразил, что ему придётся долго жить здесь с этим человеком, по виду скорее всего с красным, на повязке которого в зоне было написано минимум «завхоз». Солидный вид и рослая фигура сразу вызвали у Олега уважение, а вся одежда и даже фирменная сумка, наверняка набитая всяким добром, говорили о том, что этот человек обеспеченный и будет здесь очень полезен.

— Здорово. Откуда сам? — спросил его Плетень, поднявшись и одевая футболку.

— С восемь семь, — каким-то потухшим голосом произнёс вновь прибывший, и только тут Плетень заметил, что при всём его солидном виде у него возле уха виднелся синяк, а на голове были две большие шишки и лицо его было таким, как будто у него умер кто-то из близких.

— Чё, закинули к блатным, а они узнали, что вязаный был по зоне? — сделал предположение Плетень, вспоминая своё попадание сюда с матрасом.

— Я там год просидел, — покачав головой, тихо проговорил пришедший как бы самому себе, — никогда не ссучил. А они…

— Чё такое, уронили? — опять предположил Плетень, усмехнувшись. Но вспомнив, как ему самому досталось в общаковом отстойнике, сразу сделал серьёзное лицо и спросил, выражая свою солидарность: — Чё, пидоры эти блатные-голодные прессанули? Не ссы, земеля. Придёт и наше время. Меня Олег зовут. А тебя как? — Плетень проятнул ему руку.

Посмотрев на руку вновь прибывший поднял взгляд на Олега и тихо произнес, убирая свою руку под куртку:

— Меня Паха зовут. Протас. Только руку жать мне не надо.

— Ох, ё-о-о, — сразу всё поняв, с досадой протянул Плетень и убрал руку. — Неужто х…ем наказали, гандоны. А за что?

— Не ху…м, просто на парашу затащили, пока я в отключке был, — поспешил сказать Протас, что его никто не имел, но и вдаваться в подробности опускания тоже не стал. — Сказали что ссучил, малявки якобы куму отсылал от смотрящего. Но я ни при делах, клянусь.

И тут Плетня осенило и он вдруг сразу всё понял.

— Как, ты говоришь, тебя зовут? Протас, а имя, я не расслышал? — спросил он, уже наверняка зная ответ.

— Паха, — ответил Протас. — Щас прогон должен пойти, ну или вечером с нового корпуса, что сука и всё такое. Не при делах я, клянусь. Да и я здесь только до понедельника. Хозяин появится, и меня в одиночку переведут, так что я вас долго не стесню.

Плетень был в шоке от своёго открытия и не мог ничего сказать. Но наступившую тишину нарушил другой заключённый.

— Мы и сами здесь до понедельника, — сказал он. — Да ты не оправдывайся тут перед нами, при делах, не при делах. Или боишься, что мы ещё тут бить будем? Спрашивается-то с человека только один раз, а с тебя уже получили. В прогоне том же не будет сказано, чтоб порвать тебя?

— Нет, — покачал головой Протас.

— Ну вот, — продолжил тот заключённый, — только в курс ставят, чтоб знали, с кем имеем дело. Или будут иметь те, к кому дальше заедешь.

— Да он в одиночку, говорит, поедет, — наконец пришёл в себя Плетень и подал голос. Он видел, что даже все четверо видавших виды завхозов зоны и председателей СДП, собравшихся здесь, смотрят на новоиспечённого опущенного не как на пидора. Уж больно вид у него был солидный и чувствовалось, что он человек сильный, хоть и упал духом. К тому же Плетень уже всё понял, и как малява к куму попала, которую сам же ему и отдал, и чьи конфеты он ещё тут употреблял, шедшие на ту шалаву Ольгу с восемь семь. У него внутри что-то даже шевельнулось, и он показал Протасу на место, далеко не возле параши. Он прекрасно понимал, почему так поступил. Не из чувства своей вины за то, что произошло с Павлом, и не из чувства солидарности. Хоть у самого только что сошли все синяки от избиений, он не испытывал никакой жалости к людям. Просто он сознавал, что если этого Протаса щемить и он будет везде кричать о беспределе, то если начнутся большие разборки по этому делу с малявами, они коснутся и его самого, и ещё неизвестно, чем всё закончится. Поэтому, как бы не чесался язык Олега сказать Протасу, что он трахал его девчонку, а теперь вроде как имеет право трахнуть его самого, он лишь ободряюще кивнул ему и сказал: