Культ Ктулху (сборник) - Коллектив авторов

Нескоро я добрался до конца свитка. В последнем разделе содержалось, надо полагать, первое из целой серии заклинаний, применяемых для того, чтобы всем своим существом предаться демонам, ведающим вампирической стороной жизни. И тут по собственной дурости я решил самолично произвести обряд. Нарисовав мелом на полу пентаграмму, я зажег две свечи и принялся читать вслух из манускрипта. Это оказалось весьма волнительно – воспроизводить звуки, которых никто веками не слышал. И вот в этом настроении актера, вдыхающего новую жизнь в шедевр древней драматургии, я и ощутил первые слабоуловимые изменения в окружающей обстановке.

Вокруг свечей сгустилась тьма, так что света вдруг стало хватать дюймов на шесть или около того, а остальная комната – то есть почти вся – погрузилась в полнейший мрак. Только что книжные шкафы и стены еще смутно виднелись, и вот они уже совершенно пропали, растворились, как будто их и не было, и ближайшая ко мне свеча озаряла теперь рукопись, мою руку – и больше ничего. И с этой расползающейся тьмою пришел запах: устрашающая амальгама выгребной ямы и могилы, до жути похожая на вонь в церковной крипте, которую я за двадцать четыре часа еще не успел как следует забыть. На этом этапе я уже ничего так не желал, как бросить все, ибо понял, что и вправду умудрился пересечь тонкую черту между реальным и нереальным, между естественным и сверхъестественным. И я уже был невероятно, до крайности испуган! Увы, при этом я понимал, что больше не могу похвастаться полным контролем за происходящим – при всем желании остановиться я не мог и, проклиная себя, продолжал свои демонические инкантации.

Налетел порыв гнилого ветра, и комната озарилась багрово-алым светом, залившим вдруг ее всю безо всякого видимого источника. Прямо рядом со мной, в пределах пентаграммы, начала образовываться некая форма. Она будто бы собиралась из фрагментов, как киносъемка чего-то взрывающегося, прокрученная на проекторе задом наперед. Буквально на расстоянии вытянутой руки от меня она на глазах принимала до ужаса человекообразный облик. Я говорю, человекообразный, потому что ее параметры были приблизительно человеческие – но все равно недостаточно, чтобы ее можно было принять за что-то другое, не за то, что она есть. А была она кощунственным видением из самых адских глубин, из темнейших уголков человеческой души. Ее трепещущее алое лицо было обращено ко мне, и я, глядя прямо в него, странным образом видел не просто красный, сочащийся влагой, лишенный всяких определенных черт студень, но необозримые просторы лесов, рек и гор – некий изначальный пейзаж, напомнивший мне равнины Галлии в те времена, когда Париж был еще просто безымянным островом; Галлии, которой предстояло прождать целые эоны, пока где-то по соседству не родится способный завоевать ее Цезарь.

Ужас был уже слишком силен, чтобы я мог оставаться в сознании. Я взвизгнул и уронил манускрипт в клубящиеся волны тьмы. Алое растаяло в черном, и я успел увидеть, как тварь тянется ко мне. Дальше я просто отключился, и последнее, что я помню, это окружающий меня слегка светящийся сырой туман, сам по себе неосязаемый, но несущий в себе прочную костяную структуру, которую я уже явственно ощущал у себя вокруг талии.

Не думаю, что оставался без чувств больше нескольких минут. Придя в себя, я даже с закрытыми глазами мог сказать, что в комнате все еще темно. Слишком напуганный, чтобы пошевелиться или даже поднять веки, я остался валяться в том же положении, в которое упал… пока мою квартиру не залил долгожданный солнечный свет.

IV

На сей раз заря не принесла с собой ни радости жизни, ни сил, чтобы возобновить раскопки в церкви. Я кое-как встал и обыскал комнату, дабы убедиться, что она пуста. Пуста-то она была, но в ней царил жуткий разгром. Вихрь раскидал абсолютно все – бумаги, книги, домашнюю утварь, даже тарелки. Все валялось где попало, рваное и сломанное. Признаться, я отчаянно надеялся, что смогу поутру списать все ночные события на чрезмерно разыгравшееся воображение. Увы, нет, это был отнюдь не сон.

Прежде чем спрятать чудовищный труд Пьетро ди Апоно, я прочел последний его комментарий к ритуалу, который почти что довел до конца.

Эта тварь слишком сильна для меня! Я не в состоянии сопротивляться ее магии – у нее под началом все адские легионы, все ее слуги, как человеческой, так и нечеловеческой природы. Несмотря на все мое знание алхимии и магии, я едва избегнул последнего ритуала, так что дух мой все еще принадлежит Богу и мне. Я не стану больше продолжать эту работу и рисковать душой и вечным спасением. Избави тебя Боже, читатель, от знания, содержащегося в этой проклятой книге. Если только ты сам не сильнее меня, даже не пытайся сделать то, что тут описано. И уж конечно не ищи книгу во всей полноте, как она есть. Во имя Господа я прослежу, чтобы мой список «Gloriae Cruoris» был уничтожен…

На этом манифест обрывался, прямо посреди предложения. Тут Пьетро, надо полагать, помчался прятать пергамент и манускрипт, ибо судьба его в лице инквизиции уже стучалась в двери. А я, дурак, только что попробовал материализовать это святотатство, не обладая ни малейшими знаниями о магии, хоть белой, хоть черной.

V

Прошло около недели с той ужасающей ночи. Я больше не работал – и не спал. Стоит мне закрыть глаза, как на все мои чувства тут же обрушивается лавина багряных освежеванных трупов и вездесущей крови – озер, фонтанов крови! Я совершенно утратил аппетит, но одна только мысль о крови наполняет меня ощущением, слишком похожим на голод… Когда мне случается пройти мимо лавки мясника, увидеть сквозь приоткрытую дверь разнообразных животных, висящих головой вниз, со вскрытым, истекающим кровью горлом… мое собственное горло распухает, а рассудок начинает мутиться от предвкушения. Мне приходится брать себя в руки, чтобы не ворваться в магазин и не учинить что-нибудь ужасное и отвратительное. Что бы ни заполучило мою душу, она все еще до некоторой степени моя: я все еще чувствую, думаю, нормально функционирую… но с каждым днем теряю цельность, а жажда крови время от времени становится такой всепоглощающей, что напрочь изгоняет все другие чувства и мысли. Я даже о помощи попросить не могу, потому что нет на свете больше людей, сведущих в белой магии и магическом целительстве. Любой нормальный врач тут же спишет все происходящее на какой-нибудь залихватский психоз и засунет меня в приют для умалишенных.

Слава богу, души и разума у меня еще осталось довольно, чтобы сжечь последний труд Петра Апонского. Очень надеюсь, что место, где Джироламо выбрал похоронить пергамент с оригиналом, навеки останется тайной.

Хотя я нечаянно и совершил первое из требуемых по букве ритуала осквернений и вступил по недомыслию в неподобающее сообщение с духами мертвых, судя по всему, изобилующими в церкви Сан-Джузеппе, первый обряд я все-таки не завершил. Единственная моя надежда теперь – умереть, пока добро во мне еще в состоянии одолеть неотвратимо растущее злое влияние, разъедающее мой разум и плоть, подобно проказе. Я утратил все, чем был, и все, чем мог бы стать; но воля к добру пока еще сильнее воли ко злу, и потому я постараюсь спасти свою душу – пока еще в силах сделать это.

Тех, кому случится это прочитать, я прошу молиться за меня и никогда, никогда не любопытствовать по поводу всяких нездоровых вещей. Цивилизованный человек давно потерял все знания и умения, необходимые, чтобы сражаться с этим злом. Если какой-нибудь неразумный дурак вроде вашего покорного слуги найдет полный список «Gloriae Cruoris», послушайте меня, последнего, кого эта проклятая книга уничтожила… надеюсь, последнего… – не экспериментируйте с нею, даже не читайте ее! Сожгите ее, иначе помоги вам Бог – вам и всему человеческому роду!

Пойду, приму яд и выйду еще один, последний раз под дивное итальянское солнце – погляжу на эти прекрасные тополя… я буду так по ним скучать!