Старый дом - Всеволод Соловьев

«Это они нарочно, назло мне, для того, чтобы унизить меня!» — думала она.

На нее напала странная, болезненная мнительность. Она продолжала посещать общество, но ей теперь постоянно казалось, что при встрече с нею косятся, что ее принимают совсем не так, как прежде. Ничего этого не было в действительности, она сама фантазировала и себе вредила, так как ее светские знакомые стали подмечать в ней многие непонятные странности. Об этих ее странностях уже кое-где даже говорили:

— Qu'arrive t'il donc a la petite madame Corbatoff? — Elle devient si étrange!.. Просто удивительно! Как-то испуганно на всех смотрит, смущается — и ведь это совсем на нее не похоже… Верно, она больна!..

— Ее болезнь очень понятна и в такое время мало ли какие странности являются у молодых женщин… — объясняли другие.

Но третьи очень язвительно усмехались.

— Совсем не то — она скучает…

— Как скучает? По ком?

— Известно по ком — по графе Щапском!

— Разве?

— А вы и не знали! Помилуйте, это всю прошлую зиму в глаза бросалось…

Слово было пущено и облетело весь круг, где вращалась Катрин, унеслось далеко за пределы этого круга и повторялось даже людьми совсем иных слоев общества, людьми никогда и не видавшими Катрин и только слышавшими о ней как об одной из самых блестящих женщин петербургского света. На этот раз, как нам известно, догадка была верна и доказывала необыкновенную тонкость светской наблюдательности, потому что Щапский и Катрин держали себя крайне осторожно в Петербурге, решительно ничем не нарушали светских приличий. Выдать их кому-нибудь было очень трудно, да и никто не выдавал.

Но в свете очень скоро замолчали об этой только что выпущенной новости, благодаря тому, что явилась новая пища для разговоров, новый скандал в семье Горбатовых. Борис Горбатов женится на воспитаннице княгини Маратовой! Свет оказался одного мнения с Катрин. Он возмутился выбором Бориса.

— И как это родные допустили?

— Да ведь иногда бывают такие обстоятельства, что поневоле допустить приходится. Молодой человек был очень неосторожен…

— Да, вот что!

— Что же иное и может быть…

— А княгиня-то, княгиня! Она какую тут роль сыграла?

— Что ж, добилась своего, пристроила бедную родственницу… да и как еще пристроила!..

Посмеялись, посудили и кончили тем, что признали совершившийся факт и успокоились.

Наконец Катрин узнала, что граф Щапский неизвестно откуда явился в Петербург. Она оживилась, стала считать часы, ждать его появления. Прошло несколько дней — его нет. Много раз писала она ему, но тут же и разрывала свои записки.

Нет, она не должна унижаться! Ведь приедет же он наконец, ведь хоть ради приличия — да приедет… Только бы до того не встретиться где-нибудь в чужом доме… Она боялась, что в таком случае не выдержит. Она вдруг почувствовала в себе новый прилив страсти к этому человеку. Она забыла его коварство, его равнодушие, забыла все планы мщения, строенные ею. Она не могла теперь ни о чем думать, как только о том, когда его увидит, чтобы скорее обнять его, чтобы снова почувствовать его присутствие.

А его все нет! Какая жестокость, какое бессердечие! Или тут опять вмешались враги, оклеветали ее перед ним?.. Кто знает? Когда же, наконец, явится он?

Она просто изнывала. Наконец настал давно жданный день — ей доложили о его приезде. Она изменилась в лице и, задыхаясь, проговорила:

— Просите!

— Куда прикажете?

— В маленькую гостиную…

Дрожа от волнения и почти задыхаясь, она поспешно прошла туда.

Какое счастье — никого нет дома! Старики уехали, обедают у этой Маратовой, Борис, конечно, там же. Владимир не вернется раньше обеда… Она одна во всем доме… Кто-нибудь может приехать — отказать будет неловко… Но ведь, может быть, никто и не приедет, и во всяком случае есть хоть несколько свободных минут, можно говорить… и тут… здесь, в этой милой комнате, которая соединяла в себе так много прошлогодних воспоминаний!

Но как она его встретит?

Она почти упала в кресло, почувствовав себя такой слабой…

Нужно встретить его с достоинством, нужно, чтобы он понял хорошенько, что порядочный человек не может так поступать, как поступил он. И пуще всего не нужно ему показать радости, почти восторга, охвативших ее при одной мысли, что вот она сейчас его увидит…

Он вошел. Она взглянула на него. Он совсем не изменился — так же хорош, от него дышит все такой же гордой силой… Та же самоуверенная и презрительная улыбка… Но в глазах как будто радость, радость свиданья! Кажется это ей только или она не ошиблась?

Он быстро, привычно оглянулся. Они одни. Он поспешно склонился, схватил ее руки и стал целовать их. Руки были холодны и заметно дрожали. Она старалась отстраниться и не могла.

— Что вы со мной сделали? — прошептала она, и невольные слезы брызнули из ее глаз.

Он поморщился. Что он с ней сделал? Ничего. Он только не думал о ней все это время, у него было так много других вопросов. Он все время почти провел в своей «отчизне», среди представителей старой Польши. Он всматривался в положение дел, выслушал мнения всех горячих голов, дышавших вечной и неизменной ненавистью к России. Он был посвящен в различные планы. Ему удалось, как и везде, обратить на себя внимание, получить влияние, начать играть новую роль… Из Польши он проехал в Италию. В Риме был принят папою на продолжительной аудиенции. Затем потолковал со всеми влиятельными кардиналами и вернулся в Петербург очень довольный собою… Где же ему тут было думать о Катрин?

— Что я с вами сделал? — сказал он ей в ответ. — Вы можете обвинять меня только в том случае, если не захотите слышать никаких объяснений. Ах, Боже мой, Боже мой, если бы ты только знала, моя дорогая, как тяжела была для меня разлука с тобой!..

Она покачала головою и печально усмехнулась.

— Разве я могу тому поверить — дал слово и не приехал, и ни разу не написал даже. Жив ли, нет ли…

— Иначе было невозможно; ведь я говорил, что у меня серьезные и важные дела… Я путешествовал не для удовольствия… Дела… Дела!..

— Какие могут быть дела, чтобы заставить человека пренебрегать той, кого он любит?

— Есть такие дела, дорогая Катрин! Я был далеко, за границей…

— Боже мой… И не написал!

— Как не написал, я три письма послал: два твоему мужу и одно тебе…

Она побледнела.

— Я не получала этого письма и муж мне не говорил про твои письма… Что же это? Письмо это перехвачено, оно у него в руках, у него или у кого-нибудь из семьи. Они все против меня… Что ты писал?

— Успокойся, — поспешно сказал он, — ты знаешь — я осторожен. Но меня все же очень удивляет, как это письмо мое к тебе не попало. Впрочем, оно могло пропасть на почте… Теперь мы это узнаем… — проговорил он. — Вот видишь сама, что я должен быть осторожен…

— Но, наконец, теперь-то, теперь вы давно уже здесь и до сих пор не нашли свободной минуты, чтобы побывать у меня!

— Да, я здесь целую неделю, но дорогой так простудился, у меня распухло горло, доктора запретили выходить.

— На все — оправдания, и я должна всему верить, — проговорила Катрин.

— Как же иначе?

— И можешь поклясться, что говоришь правду? Что думал обо мне, что не изменял мне в это время?.. Поклянись, поклянись, если хочешь, чтобы я тебе поверила…

— Разве вы когда-нибудь видели, чтобы я клялся в таких вещах? — спокойно сказал он. — Это было бы унизительно, и вы должны мне верить и так. А если не верите, так что же может быть общего между нами…

От этих слов на нее повеяло таким холодом, что она испугалась и вдруг замолкла, вдруг присмирела. А он между тем ее очень внимательно разглядывал. Он нашел в ней большую перемену, ему показалось, что она подурнела. Она встала и прошлась по комнате. Он следил за нею и вдруг опять поморщился.

— Вы совсем здоровы? — спросил он.

— Вы видите… — прошептала она.

— А!..

У нее опять на глазах блестели слезы.

— Казимир! — воскликнула она. — Вот что случилось!

Он опустил глаза и не говорил ничего.

— Казимир, — воскликнула она, — да ведь это… Пойми… Ты не хочешь понять меня… Ведь мой будущий ребенок… Твой ребенок!..

В соседней с маленькой гостиной библиотеке, куда была спущена толстая дверная драпировка, в эту самую минуту послышалось какое-то движение, будто кто сильно двинул креслом или какой-нибудь другой мебелью. Потом какой-то предмет, верно, книга, упал там на ковер. Но оба они не заметили этого, оба они были чересчур взволнованы.

Щапский даже покраснел. Он не ожидал ничего подобного, никогда не думал о возможности такого случая. Пуще всего на свете он желал быть свободным и свободным вполне. И вдруг его хотят связать! Он рассердился. Эта женщина, к которой он давно уже почувствовал охлаждение и к которой теперь вернулся только благодаря минутному капризу, присоединившемуся к неизбежности посетить ее — вдруг она стала ему почти противной, какой становились ему все женщины, когда он видел, что у него являются относительно них хоть какие-нибудь обязанности.