Карузо - Алексей Булыгин

Во время этого грандиозного торжества Карузо чувствовал себя не в своей колее. За последние шесть месяцев его душевное и физическое состояние было настолько расстроено, что это отразилось на голосе, и ему пришлось отменить все последующие выступления и закончить сезон раньше времени. Из шестидесяти пяти запланированных спектаклей он смог выступить только в сорока четырех. 2 апреля Карузо писал брату Джованни, что не пел в течение полутора месяцев и теперь крайне озабочен физической невозможностью выполнить обязательства перед «Метрополитен-оперой». Чтобы восстановить силы, ему нужен как минимум годовой отдых в Италии. После его выступления в «Манон» 4 марта было официально объявлено, что Карузо берет отпуск. Слухи о болезни тенора переросли в прессе в массовую истерику и вызвали невероятное волнение в музыкальных (и не только) кругах.

Тем не менее 7 апреля Карузо нашел силы выступить в роли Радамеса, чего, по всей видимости, в таком состоянии делать не стоило. Впервые за многие годы критики довольно прохладно оценили его исполнение: «Карузо совершил большую ошибку, выступив именно в „Аиде“ после долгого перерыва (он не появлялся на сцене с 4 марта)»[284]. Такие отзывы привели его только в еще большее расстройство.

Энрико чувствовал, что его голос не в порядке, но не хотел, чтобы это становилось предметом досужих толков. Он верил, что сможет обрести былую форму. Холбрук Куртис, лечащий врач тенора, категорически запретил ему петь в течение последующих шести месяцев и в интервью репортерам заявил: «У Карузо сильное нервное истощение. Ему нужны длительный отдых и полный покой»[285].

Журнал «Музыкальная Америка» отметил целый ряд причин плохого самочувствия тенора, среди которых фигурировал «потрясший Энрико визит женщины, с которой тот прожил много лет, и огромная нагрузка в театре, где он иногда пел по пять-шесть раз в неделю». Далее автор статьи размышлял: «Не понятно, вернет ли великий тенор былую форму. Пока же его бедам сочувствует весь мир. Он вне конкуренции во многих отношениях: у него уникальный голос, он подлинный демократ, открытый, щедрый человек — все это становится особенно заметным в контрасте с некоторыми иностранными певцами и музыкантами, которые приезжают в Америку, считают каждый доллар, а потом уезжают в Европу и там поносят нашу страну. Карузо всегда находит добрые слова в адрес Америки и американцев… Ни один артист, обращавшийся к нему за помощью, не видел от него ничего, кроме доброжелательности и неизменной щедрости…»[286]

Так как Карузо не мог закончить сезон, Оскар Хаммерштайн по договоренности с «Метрополитен-оперой» предоставил на замену ему певца из своей труппы — Джованни Дзенателло, который и принял участие вместо Энрико в ежегодном турне по городам США.

Четырнадцатого апреля 1909 года на лайнере «Мавритания» Карузо отплыл в Европу в состоянии сильного волнения — из-за здоровья, голоса, неопределенности дальнейшей карьеры… А пресса постоянно подпитывала его беспокойство, бурно обсуждая, почему великий тенор отказался от завершения сезона в «Метрополитен-опере». Карузо упорно опровергал слухи о своей болезни и в Лондоне старался изо всех сил казаться здоровым и беззаботным. Когда его спрашивали, например, где он собирается провести лето, он отшучивался, говоря, что поедет к Козиме Вагнер — осваивать вагнеровский репертуар. Тем не менее состояние здоровья тенора являлось одной из наиболее важных тем дня в газетах на обоих континентах.

Из столицы Англии Карузо прямиком направился в Милан на консультацию к ведущему европейскому отоларингологу Темистокле делла Ведове. За несколько лет до этого профессор удалил узел, образовавшийся на связке тенора. Теперь после осмотра врач обнаружил узел и на другой связке.

Узнав, что тенор общался с Ведовой, журналисты его начали буквально атаковывать. Газета «Дейли телеграф» поручила своему миланскому представителю во что бы то ни стало взять у профессора интервью. Тот, однако, отказался отвечать на вопросы, связанные со здоровьем своего именитого пациента:

— Я не могу об этом говорить. Вы же должны понимать, это — профессиональная тайна.

А репортер не унимался:

— Вы обследовали Карузо?.. Вы оперировали его?.. Операция была успешной?..

Но Темистокле делла Ведова был непреклонен:

— Это профессиональная тайна[287].

Тогда настырный репортер стал искать информацию в других местах и умудрился-таки докопаться до правды.

— Карузо действительно перенес операцию, — вещал он. — Каждый визит к профессору был законспирирован. Операцию делали утром, когда клиника была закрыта для посетителей. Доктору помогали трое коллег, которые поклялись, что будут держать в тайне все, что связано с этой операцией. Три года назад Карузо перенес операцию на правой связке. Теперь оперировали левую. Причина болезни крылась в том, что Карузо слишком много пел, при этом самозабвенно отдавая все силы. Он не берег себя, и это привело к печальным последствиям. Каждое посещение клиники обошлось тенору в тысячу фунтов[288].

После операции Карузо вернулся в гостиницу «Кавур» в Милане, где он проходил реабилитацию под ежедневным наблюдением профессора. А вскоре пациентом профессора Бедовы неожиданно оказался и Фофо. Еще до распада семьи, в 1906 году, вместе с мамой и бабушкой мальчик побывал на Миланской выставке, где, расшалившись, сломал нос. После операции у него долго не заживала перегородка и он мог дышать лишь через рот. Оказавшись спустя три года в Милане, Карузо решил, что доктор должен помочь и его сыну. Несмотря на неприятную и болезненную операцию, Фофо был счастлив. Ведь он мог провести некоторое время с отцом, а это бывало теперь крайне редко. Родольфо Карузо вспоминал: «Невольно я стал сообщником папы в его попытках увильнуть от строгих предписаний профессора Делла Ведовы. Доктор приезжал к нам для осмотра ежедневно, обычно в конце дня. Однажды утром, около 11 часов, папа блаженно курил сигару. Вдруг ему сообщили, что доктор уже поднимается на лифте.

— Фофо! — воскликнул отец в ужасе. — Профессор запретил мне курить. Не говори ему, что я нарушил запрет!

Он быстро вытащил из кармана жилета пачку сигарет, бросился к платяному шкафу и спрятал ее там. После этого, как провинившийся мальчишка, помчался в ванную комнату ополаскивать рот. Тем временем профессор уже вошел в комнату. Так как я был один, осмотр начался с меня. Он внимательно изучал мои пазухи, в результате чего отцу хватило времени, чтобы ликвидировать „следы преступления“. С очаровательной улыбкой он вошел в комнату и поприветствовал профессора, стараясь держаться на расстоянии нескольких метров, ибо не был уверен, удалось ли ему избавиться от запаха. Это „соучастие“ еще больше сблизило меня с отцом»[289].

Миланские «каникулы» Карузо закончились двумя неприятными сюрпризами. Во-первых, за восстановление вокальной формы тенора Делла Ведова потребовал 60 тысяч лир (что равнялось по тем временам 12 тысячам долларов). Увидев счет, Карузо остолбенел и отказался платить такую сумму. Дело дошло до суда, где под влиянием судей Делла Ведова внял здравому смыслу и уменьшил требование вдвое. Карузо эту сумму заплатил, но был очень огорчен поведением доктора. К тому же он еще не был уверен, будет ли от лечения эффект — после операции нельзя было петь несколько месяцев[290].

Во-вторых, в июне 1909 года, когда отец и сын отходили от операций, произошел инцидент, которому суждено было стать психологической кульминацией в отношениях Энрико Карузо и Ады Джакетти. Ада приехала в Милан и остановилась в отеле «Эксельсиор» — пансионате для артистов, которым владела Карлотта Кариньяни. Пытаясь вернуть вокальную форму, Ада брала уроки у мужа Кариньяни, бывшего в свое время учителем пения ее сестры Рины. Узнав из газет, что Карузо тоже в Милане, она дала ему знать, что хотела бы повидаться. Соглашение, достигнутое между ними в Нью-Йорке, казалось, свидетельствовало о наступлении перемирия. Однако встреча в Милане стала роковой для всех ее участников, включая и Фофо, который позднее с горечью вспоминал: «Воспользовавшись тем, что отец был в Милане, и, очевидно, преследуя какие-то свои интересы, мать решила его навестить. Естественно, папу взволновало это известие. Когда он говорил мне, что я вновь смогу повидать маму, его глаза сияли радостным блеском, чего я давно у него не замечал. Утром, когда приехала мать, отец попросил меня подождать в моей комнате, так что я не мог видеть встречу этих двух измученных душ. Через какое-то время отец позвал меня. Мое сердце готово было выскочить от чувств, которые мне трудно описать. Очевидно одно: меньше всего это походило на обычную радость ребенка от встречи с матерью. Мама заключила меня в объятия и покрыла поцелуями. Мне стыдно признаться, но я чувствовал сильное напряжение и не мог ответить ей тем же. Она заметила это и стала еще сильнее демонстрировать свои материнские чувства.