Сказания о людях тайги: Хмель. Конь Рыжий. Черный тополь - Полина Дмитриевна Москвитина

костлявая желтая рука, вот так же загнется нос, подтянутся губы и она станет дряхлой, беспомощной старушонкой?

Далеко еще Дарьюшке до годов бабки Ефимии! «Через сто девять гор перевалила, на сто десятую подымаюсь, – говорила бабка Ефимия. – Не все горы, какие видывала, остались в памяти. Куда все ушло? День живешь – сколько передумаешь! Минуют годы – и нету дня; в тартарары провалился. В одной любови пристанище, Дарьюшка. Без любови нету радости. Любовь как птица поднебесная. Над головой летает, а не всем в руки дается. Коль схватишь в руки, не отпускай – твоя будет».

Потом бабушка попросила подать ей Библию и, открыв Песню песней, читала о любви Суламифь…

«Да лобзает он меня лобзаньем уст своих! Ибо ласки твои лучше вина…»

И чудилось Дарьюшке, как она обнимает и целует Тимофея в березовой роще, а над ними в синеве кружатся, кружатся голуби…

«Он вечером придет, и я его встречу на крыльце, и мы пойдем с ним рощею в пойму Малтата…»

Вечерело. Натужно покраснев, катилось за рощу солнышко. Трещали кузнечики. Жалили, как крапивой, комары. Белая Елань, пригретая Лебяжьей гривой и Татар-горою, истекала в струистом фиолетовом мареве.

Дарьюшка долго стояла на крыльце, поджидая Тимофея. Потом сошла на тропинку, перешла через мостик и увидела, как шел Тимофей с гибким прутиком в руке.

– Вот и заря-заряница! – раздался его голос, и сердце Дарьюшки приятно заныло. – Дома бабушка?

Дарьюшка сказала, что бабушка занемогла и только что уснула.

– Тогда пойдем в пойму, там сейчас никого нет.

Дарьюшка оглянулась – кругом ни души. Тимофей взял ее за руку, и она пошла за ним – притихшая, трепетная, покорная, словно ее вела судьба.

– Боже, если кто увидит, – шептала Дарьюшка, оглядываясь, когда перешли трактовую дорогу. – Куда же мы, Тима?

– Идем, идем. Все равно я унесу тебя из тайги. Правду говорю. Весь день думал только о тебе; как бы нам убежать из медвежьего угла, – бормотал Тимофей, крепко сжимая в своей руке теплую ладонь Дарьюшки.

– Что я делаю, Тима! Что я делаю! Не дай Бог, если кто увидит из наших, – замирала Дарьюшка и от любви, и от страха…

Она не помнит, как оказалась на руках Тимофея. Опомнилась от жарких, обжигающих губ. Он нес ее по зарослям чернолесья и целовал в припухлый рот, в горбинку носа, в белую шею. «Ты моя белая птица, Дарьюшка. Никто не вырвет тебя из моих рук. Не отдам! Полсвета разнесу молотом, а не отдам. Моя, моя, моя!» И опять жгло щеки, горело тело, и сердце расплавилось, как олово в горне кузницы. У Дарьюшки будто отшибло память. Забыла обо всем на свете. Ни слов, ни укора! Она сама хотела любви.

– Тима, милый. Я буду всегда с тобой. Везде, везде! Хоть в ссылке, хоть в тюрьме, только бы с тобой. Каждый час, каждую минуту. Ты любишь меня? Знаешь, я загадала возле ключа в роще: если ты будешь идти навстречу, значит, судьба моя. Только так подумала – и ты идешь. Мне стало страшно и хорошо-хорошо! Я весь день про тебя думала. А ты?

– И я тоже.

– Тима, милый, какой ты сильный. Куда ты меня несешь? К Амылу? Не утопишь?

– Утоплю, если не будешь моей женой.

– Буду, буду, Тима.

– Дарьюшка!..

– Другой судьбы не хочу, Тима. Слышишь? Не хочу. Ты будешь любить меня всегда, правда?

– Всегда, всегда. Вечно!

– И я, и я!

– А не разлюбишь потом? Я ведь только кузнец, Дарьюшка. Ни богатства, ни денег, ничего не обещаю. Что сумею заработать, то твое.

– И я буду работать, Тима. Хоть учительницей в деревне. Можно ведь, правда?

– Конечно можно.

– Если тебя возьмут на войну, что тогда? Боже мой! Мне страшно подумать.

– За царя и жандармов воевать не пойду. Нет. Моя винтовка стрелять будет в них, а не за них. Они это прекрасно понимают. Жду письма из города. Когда шел по этапу, я разговаривал с одним товарищем. Он обещал писать. Вот жду. Бежать в город просто так нельзя: еще натянут серую шинель.

– Письмо не перехватят?

– Если перехватят, ничего не поймут. Наши письма не всякий прочитает.

– Только бы скорее, милый. Скорее бы.

– И ты уйдешь со мною?

– Ах боже мой, неужели останусь?

– Дарьюшка!..

И он целовал ее влажно блестящие черные глаза под сугревом таких же черных ресниц. Ей было приятно и щекотно, когда он трогал ладонями ее тугие нецелованные груди.

– Жена моя! Жена! – твердил он, жарко дыша ей в лицо, счастливый и возбужденный.

Над ними склонились ветки черемух, увитые спиралями хмеля. Хмелевые бутоны висли по сучьям, как шелковые шарики. Густая трава в цветении, черемушник и красные закатные лучи солнца. Комары вились над ними, жужжали шмели, стрекотали кузнечики, а кругом такой плотный пряный аромат, что Дарьюшка опьянела.

Она почувствовала, как по телу от горящих пунцовых щек и до икр ног разлился крапивный холод. Становилось боязно, и вместе с тем она чего-то ждала…

– Тима, милый, родной мой! Страшно мне!

– Дашенька!..

– Пожалей меня, прогони.

VI

Закатилось солнце, и потянуло освежающим ветерком с Амыла. Дарьюшка лежала на траве сосредоточенная, упорно и настойчиво разглядывая, как полыхала огненными космами рыжая борода неба, кроваво-красными полосами вспыхивая возле горизонта. «Я – женщина, его жена, – думала Дарьюшка, насыщаясь новым, загадочным чувством. – Что будет, боже мой! Убьет отец, если узнает. Ах, все равно!..»

Дарьюшка шла домой с чувством тихой подавленности, захороненной в сердце виноватости.

Над Белой Еланью сгасли сумеречные краски и отечно посинело небо.

Мать встретила Дарьюшку в сенях.

– Осподи, полуночница заявилась. Где была-то? Парнишку посылала к бабке Ефимии, тебя там не было.

– Купалась в Амыле.

– На ночь глядя? С ума сошла, – встревожилась мать, рослая, полная, с сонно подпухшими глазами. – То ей тесно в доме, то гонит ее кто-то на Амыл. Места себе не сыщешь.

Квасом пропахшие сени опеленали сонным холодком. Хотелось пить, пить, чтоб залить огонь и стыд, разлитый по телу.

– Пьешь-то как, Осподи! – стояла за спиною мать. – И все-то тебе не по нраву в родительском доме. Не в Дуню ли удалась? Та росла, оборони Бог, до чего отчаянная. И бил ее отец, грешным делом, а ей все неймется, шалой.

– За что бил-то?

– За жадность ее. Всех парней готова была перевертеть, окаянная. Двойняшки вы у меня, а до чего разные, не приведи Господь Бог! Ту пришлось выдать замуж, и вот жалуется теперь – уйду, грит, от свово Кондратия. Не мужик, грит, а сухая ступа. В кого уродилась, ума не приложу!.. Заявилась вечор с прииска. Останусь дома, грит. Погоди же. Приедет отец, он ее проучит, лихорадку.

Мать прикоснулась к платью дочери.

– Платье-то отчего мокрехонько?

– Жарища такая… духота…

– Чудишь!

В горенке встретила Дуню. Такая же черноглазая, статная, успевшая нарядиться в Дарьюшкино городское платье и фильдекосовые чулки, она похаживала из угла в угол.

– Сестренка! Чертушечка! – кинулась Дуня на шею Дарьюшке. – Знаешь, чертушечка, убежала я от Кондратия!.. Взялся еще учить меня, увалень!.. Мало ему, лобастому дьякону, мово приданого!..

– Почему дьякону?

– Истый дьякон.

Муж Дуни Юсковой, Кондратий Урванов, заведовал горными работами на Благодатном прииске золотопромышленника Ухоздвигова. Говорили, будто у Кондратия Урвана золота припрятано больше, чем у самого Ухоздвигова. На золото Урвана позарился Елизар Елизарович, выдав за него замуж свою непутевую доченьку, когда ей еще не исполнилось шестнадцать.

– Не вернусь, ни за что не вернусь к Урвану, – твердила своенравная Дуня, расхаживая по горенке. Ее черная тень металась по обоям на стенах; на божнице теплились восковые свечи и дымилась лампадка с деревянным маслом. Тихо, постыло, отчужденно от младших сестер сидела с рукоделием старшая, Клавдея, горбатенькая, кроткая, набожная. Она любила Дарьюшку и боялась Дуни, потому и молчала.

– Дай хоть наглядеться на тебя, чертушечка! Чай, три года не виделись. Городчанка. Я и так думала: не бывать тебе в нашей деревне, не приедешь. А вот приехала, – тараторила Дуня. – Подари платье, а? Ты ведь не жадная.

– Возьми.

– Как будто своих у тебя нет нарядов, – подала голос Клавдея.

– Сиди, сиди, Клавдеюшка. А то опять поругаемся.

– Из-за