Новый Мир ( № 12 2007) - Новый Мир Новый Мир

“В чуковском ключе”

В те дни, когда Чуковский с Блоком ездили в Москву на заработки (Корней Иванович читал лекцию о поэте, а затем поэт читал стихи), Блок уже находился на пороге смерти — это видели и знали практически все. “Музыка кончилась”. В поезде у Блока адски болела нога, и Чуковский “заговаривал” ему боль точно так же, как когда-то делал это в поезде с травмированным сыном, как спустя несколько лет “заговаривал” больную Мурочку, перевозимую из города в город. Корней Иванович рассказывал Блоку какие-то непрерывные смешные истории, вспоминал случаи из своей жизни, изображал общих знакомых, — в общем, обильно “заселил” скучный вагон людьми и событиями. И — деятельно отвлек Блока и от боли, и от тяжких раздумий, расшевелил и заинтересовал его.

Об этом-то сложилось у Блока определение, вынесенное в название этой главки, посвященной авторской версии издания “Чукоккалы”, вышедшей из печати в начале уходящего года.

И поскольку о полном, академическом издании альманаха (1999) и — шире — его издательско-исторических приключениях — начиная с зарождения (1914), использования хозяином в публикациях, затем первого, легендарного издания (1979), — о его структуре и героях-участниках я писал более чем подробно2, поясню, в чем уникальность тяжелой, красочной книги, выпущенной “Русским путем” при поддержке федеральных властей.

Тут исполнение оказалось адекватно замыслу. С середины 60-х Чуковский, с помощью внучки, которой и подарил оригинал “Чукоккалы”, начал готовить свой рукописный альманах к изданию. Корней Иванович поделил будущее издание на темы, приступил к написанию обстоятельного комментария. Следует учесть, что именно благодаря этой затее — попробовать издать альманах — Чуковский написал мемуарные очерки об опальных или “непопулярных” Гумилеве, Мандельштаме, Федоре Сологубе. Понимал ли он, что пишет “в стол”? — С какого-то времени, думаю, стал это осознавать. Мемуарные этюды у него вышли яркими и живыми, но, как впоследствии замечали многие их читатели, могли бы быть и “смелее”, было ощущение, что он оставляет для себя возможность все же увидеть их в печати.

Сегодня в этом, увы, разобраться нелегко, впрочем, И. Лукьянова попыталась, и я отсылаю читателя к ее рассуждениям.

Так или иначе, комментарий был написан, и самое удивительное, что написан он был как бы под более чем “оттепельное” время, то есть под такое издание, которое не стали бы сжимать цензурные тиски. Потому тут и Гумилев, и Мандельштам с осторожным, но внятным сообщением о его предгибельном состоянии (приводились и стихи, присланные из Воронежа и переписанные рукой Надежды Яковлевны). Он, очевидно, намеревался поставить сюда и Замятина, и Гиппиус, и юного Набокова. И Солженицына, наконец.

Но в 1965 году он уже предлагает автору “Ивана Денисовича” свой переделкинский кров, во время съемок документального фильма об альманахе (1968) пишет в дневнике о том, что по нынешним временам “Чукоккала” — сплошная нелегальщина, и т. д.

Авторская воля между тем никуда не делась. Комментарий сохранился. Усилиями художника Сергея Стулова страницы альманаха были тщательно отсканированы и обработаны. В конце концов нашлись и те наиболее “опасные” страницы “Чукоккалы”, которые были отданы третьим лицам на хранение в брежневские годы и, казалось, исчезли. Сейчас мало кто помнит, как в начале перестройки журнал “Наше наследие” напечатал наиболее выразительные “крамольные” страницы альманаха, — но часть их была воспроизведена лишь с сохранившихся фотокопий, в черно-белом варианте. Теперь все встало на свои места — и альманах оказался цветным. Читатель почти касается рукой живого почерка, осязает фактуру бумаги, чувствует дыхание времени. Особенно обжигает страшная записка Блока, где он пишет, что живет со сцепленными зубами, и аттестует отечество как “полицейское государство”.

А знаменитая книга 1979 года (опрометчиво, на мой взгляд, сдаваемая ныне букинистам) стала памятником истории. Одни только “контрабандные вылазки” внутри нее, не замеченные цензурой, чего стоят!

…Когда я думаю о том, почему в истории нашей литературы прошлого века именно этот альманах (а записные альбомы были у многих — взять хотя бы Крученых или Городецкого) стал легендой, обнаружил в себе несколько “этажей погружения”, — ответ, конечно, один: тут все дело в личности хозяина. Не зря он так дорожил своим детищем, а если и расставался с ним, то возвращение всегда становилось приключением, как правило — литературным. “Чукоккала” оказалась живым литературным музеем, отразившим все сразу — и время, и искусство, и то неуловимое, что случается только “здесь и сейчас”, что, кажется, нельзя зафиксировать. Этот альманах никогда не был альбомом для автографов, но всегда оказывался “испытательным стендом” для будущего, уравнивающим в своей энергии и реакции — и гения, и рядового художника.

Книга о Корнее Чуковском

Книга о Корнее Чуковском, написанная Ириной Лукьяновой и вышедшая недавно вторым, исправленным изданием в “Молодой гвардии” (серия “Жизнь замечательных людей”), оказалась второй по счету и первой написанной в неподцензурное время биографией этого “многостаночного” писателя. Первым в 1966 году был Мирон Петровский, который вдумчиво и талантливо разделил литературную и житейскую судьбу Чуковского (сделав упор на профессиях) именно что на “станки” — выделив в отдельные главы-разделы и занятия Корнея Ивановича Некрасовым, и детскую психологию, и критику (это было наиболее трудное, “героическое” для Петровского место: пришлось, например, вспомнить недоброжелательную реплику Ленина о Чуковском — образца 1911 года).

Лукьянова пошла по другому пути. Она взялась написать последовательную биографию своего героя — от появления на свет и до смерти, разбираясь по ходу житейских поворотов с его профессиональными привязанностями. Ей чуть-чуть не хватило до рекордного объема в тысячу страниц, и за этот объем, кстати, некоторые записные доброжелатели неуклюже выругали ее в печати. Я внимательно прочитал критические отзывы на это издание, которое готовилось более трех лет (замечу, что хотя писательница и журналистка Ирина Лукьянова и не содержит в своем филологическом портфеле работ о Чуковском, ее дипломная работа в Новосибирском университете, посвященная Чуковскому-критику, была одной из первых постперестроечных работ на эту трудную тему). Итак, я критику прочитал и понял, что критикующие просто не читали того, о чем решили судить. Особенно я люблю начало одной, как раз новосибирской, рецензии: “Перед нами профессионально написанная биография и ничего более”.

А чего бы вы хотели — “грязного белья”?

Достоинство лукьяновской книги, на мой взгляд, прежде всего в том, что она заложила в нее немалый труд, а не “переписала дневники Чуковского”, как считают иные оценщики. Она выдержала классический жанр основанной еще в 1890 году серии (биография как хроника жизни), она не ударилась в неудобочитаемое “наукообразие” и сохранила в своем письме — на всем его протяжении — беллетристическую интонацию. Наконец, она перенесла в эту книгу многолетний интерес и любовь к своему герою, искренне попыталась разобраться в его сложном внутреннем устройстве, и параллельно — как бы сами собой — в книге зашевелились высвеченные личностью ее героя, вполне популярные (в лучшем смысле этого слова) два учебника истории. Истории развития общества и русской литературы в ушедшем веке.

Я прочитал эту книгу дважды (второе издание устраняет многие досадные ошибки и неточности, в нем расширены некоторые главы, кое-что сокращено), и оба раза мне — человеку, связанному с чуковским наследием в течение двадцати лет, — было интересно. Я заметил, что благодаря этой книге (а Лукьянова особенно интенсивно работала именно в юбилейном для героя году) появились новые живые свидетельства, обработаны газетно-журнальные архивы, наконец, в биографии использовано множество параллельных мемуарных свидетельств — от записных книжек Блока и Анненкова до воспоминаний Милашевского и Гиппиус. Наконец, биограф сделала и кое-какие собственные открытия — например, она пишет об исследовании Чуковским явления “массовой культуры”.

В связи с этим изданием мне неприятно лишь одно, и это, слава Богу, не относится к новому опыту биографии Чуковского, но — к нашим пресловутым “добрым нравам литературы”. Я имею в виду непременное упоминание в большинстве откликов о семейных отношениях автора биографии К. Ч. и автора биографии Пастернака в той же серии. Не о том вы, господа. Сегодня написать подобную хронологическую биографию, когда опубликованы горы материалов, открыты архивы, работает музей и т. д., может лишь человек либо очень молодой, либо очень смелый. Я бы не взялся ни за что, ну, может, “Чуковский и Чехов”, ну, “Чуковский как психолог”. Лукьянова взялась: прочитала все, что сумела достать, обратилась за помощью ко всем, кто мог помочь, непрерывно переносила сроки сдачи рукописи в издательство, продлевала договор, сидела в библиотеках, ездила в Англию, опрашивала родных и знакомых, почти никого не забыла. Да еще и выправила свою работу во втором издании.