Последний рубеж - Зиновий Фазин

— Но это не все! — вскричала кожанка, когда Саша недолго думая уже метнулась к высокой двери.

— Так я помогу грузить, — сказала Саша и опять потупила глаза, уж очень хорош был парень в кожанка. — Чего еще?

— Горяча ты, — покрутил он кудлатой головой. — Ноздри так и ходят у тебя!

— Давайте о деле говорить!

— Верно, значит, сказали, что ты в кавалерии была. Была же, а?

— О деле давайте.

— Но была?

— Ну была, была, господи!..

Парень в кожанке скользнул взглядом по худенькой фигурке Саши тем особым мужским взглядом, который был ей хорошо знаком.

— Я пошла, — решительно шагнула она к двери. — Прощайте!..

— Стой! Стой же!

Но Саша уже выбежала из дверей и вмиг сбежала вниз по лестнице к подъезду. Кожанке так и не удалось ее догнать.

Неслась Саша к Курскому вокзалу еще стремительнее, чем до того к Тверской. И лицо у бегущей, как многие замечали, было какое-то счастливое. Но как прохожие могли знать, что день у Саши и вправду счастливый. Сегодня она впервые услышала: «Я же люблю тебя», и хоть это было сказано в шутку, все равно радостно билось сердце. Впервые ведь…

Весь день до мглистых сумерек грузились на Курском вокзале вагоны и открытые платформы уходившего на юг эшелона с подарками. Саша помогала грузить, и же тут, на вокзале, узнала, что еще везет едущая с эшелоном делегация московских рабочих.

В момент, когда Саша, раскрасневшаяся и потная, подхватила с платформы тяжелый тюк и, взвалив его себе на плечи, понесла к вагону, кто-то сзади легко, точно перышко, снял тюк с ее плеча. И еще до того, как Саша обернулась, она услыхала веселый голос:

— Это я, не пужайся, родная! От меня, знай, не убежишь, нет!

Синеглазая кожанка опять стояла перед ней. Свалив тюк в вагон, где ношу подхватили другие руки, кожанка стала с шутливой сердитостью выговаривать Саше:

— Ты чего ершишься? Тебе важное дело хотят доверить, а ты — бежать! Э-эге! Пойдем, покажу, — потянул он за руку Сашу. — В кавалерии служила, конем под собой управляла, а сама осталась необузданной!

Потащил он Сашу к головному пульмановскому вагону, у которого стояла охрана. Кожанку часовые, как видно, хорошо знали и беспрепятственно пропустили ее и Сашу в заваленный ящиками вагон. Отодвинув дверь одного из купе, кожанка показала Саше на стоящее в углу свернутое знамя с золоченым острием на верхнем конце древка.

— Видишь это? Бачишь? — повторил парень еще зачем-то и по-украински. — Вот что везем твоей дивизии!

И пояснил: это знамя будет вручено на торжественном митинге дивизии Блюхера за героическую стойкость на Каховском плацдарме.

— А надпись на знамени какая замечательная! — говорил с улыбкой парень. — А ну-ка, дай пройти!

Он стал протискиваться в купе.

Заигрывая с Сашей, он нарочно и с явным удовольствием прижал ее к выступу двери, ссылаясь на то, что проход в купе тесноват.

— Во, гляди! — сказал он с горделивым видом, когда широко развернул алый шелк знамени.

Саше показалось, что все купе заполонили два слова, вышитых белым на полотнище: «Уничтож Врангеля!» Мягкого знака в конце первого слова не было. Саша этого не заметила, а парень в кожанке, наверно, тоже не ощущал в мягком знаке особой необходимости.

— Здорово, а? — спрашивал он.

— Здорово! — кивала Саша.

— Помоги свернуть!..

Они потолкались, сворачивая знамя, посмеялись, оба довольные, и поставили его обратно в угол. Потом парень объявил Саше, что ей, как бойцу блюхеровской дивизии, оказана честь ехать здесь, в этом же купе, вместе со знаменем и состоять как бы в карауле при нем.

— А ты боялась, удрать от меня хотела. Что ты, я же люблю тебя!

— Ладно, — опустила глаза Саша. — Перестань!..

Погрузка эшелона затянулась, и отправление дали только в десятом часу вечера. И вот наконец длинный состав дрогнул, заскрипел, дернулся сначала назад, потом уже пошел вперед, в кромешную черноту ночи, озаряя себе путь на юг только огнем фар старенького паровоза.

2

Старый ветеран поясняет. — Без отдыха к фронту. — Чего не понял Врангель. — Белогвардейская газетка о Фрунзе. — Странный суд. — Что говорили обвинители. — Мнение отца Спасского. — Иннокентий Павлович негодует. — Катя и Леша в беде. — Взрыв в Килен-бухте.

Разгром и крушение Врангеля, как уже все понимают, не за горами. Недаром же страна напряглась и отдала Южфронту все, что могла. К моменту, когда решающие дни на юге начались, одних только коммунистов было в войсках Фрунзе около 17 тысяч.

По тому времени это много. И как не сказать здесь, что в тот голодный и трудный двадцатый год был совершен ныне ведь уже забытый подвиг — 586 эшелонов только с войсками было переброшено на Южфронт. И это всего за четыре месяца, с июля по октябрь, при страшной разрухе и нехватке топлива!

Поставим наши три точки, и…

Опять сидим мы с Ушатским в моем номере в каховской гостинице и разбираемся по карте.

Меня интересует, о каком это плане разгрома белых войск Врангеля говорил Фрунзе молодым добровольцам в Харьковском губкоме комсомола. В ту пору этот план, естественно, знали лишь немногие, и, как положено, Фрунзе его не раскрыл, а только отметил, что план такой есть и что лично он, Фрунзе, высоко ценит ум и талант всех тех, кто трудился над этим планом.

— Как видно, — говорю, — Фрунзе имел в виду тот план, который был разработан штабами Егорова и Уборевича еще летом двадцатого года. Не так ли?

— Я думаю, — кивает Ушатский.

— Хорошо. Значит, предполагалось, как мы уже знаем (ко времени беседы с Ушатским в Каховке я в некоторой мере мог считать себя «знающим»), нанести главный удар с Каховского плацдарма на Перекоп, а остальные войска Южфронта должны были ударить слева на Мелитополь и выйти к Чонгару. Таким образом, это были своеобразные клещи, имевшие целью, во-первых…

Ушатский перехватил у меня инициативу.

— Во-первых, — загнул он палец, — захватить оба перешейка: Перекоп и Чонгар, и загородить войскам Врангеля эти единственные для них пути отступления в Крым.

Я поспешил загнуть и свой палец.

— Во-вторых, — подхватил я затем, — разбить их еще на полях Таврии.

— Да, на полях Таврии, — подтвердил Ушатский и, загнув второй палец, пока остановился, услышав от меня:

— Но Врангель ведь это понимал?

— Понимал, нельзя отрицать. И что мог делал, чтобы рядом сильных ударов с разных направлений потрепать и обессилить наши войска еще до подхода Первой Конной. Но…

Я перебил, не утерпев:

— А кстати, почему она задержалась?

— Она не задерживалась, — тоном решительного возражения произнес мой собеседник. — Вы можете себе представить, что означало в условиях бездорожья того времени преодолеть семисоткилометровый маршрут по Украине? Да еще вступая в пути в частые стычки с бандитскими шайками! Этот поход Первой Конной сам по себе подвиг!

Я попросил Ушатского нарисовать в моем блокноте схему положения фронта перед последними решающими боями. И пока старый ветеран чертил свои крутые линии, я смотрел в окно на вечереющие огни Каховки и старался представить себе: движется и движется по шляхам и закисшим от грязи проселкам огромная масса конницы, колонна верховых, за ними тачанки, орудия, опять колонна верховых, обозы, опять орудия, а дождь льет не переставая, листва деревьев уже почти вся на земле, дни короткие, ночи темные, непогодливые.

Днем увидят бойцы — вон за сизой пеленой тумана недалеко от дороги белеют хатки; зайти бы туда погреться, но приказа на отдых пока нет, приказ Буденного двигаться скорей, — ничего не поделаешь. Сам он, командарм, тоже тут, в колонне едет, задумчиво колышется на своем скакуне, и от его мокрой бурки валит пар.

Ушатский, пока рисовал, все говорил о буденновской Конармии:

— Учтите, в нее входило целых четыре дивизии, да еще были в ней несколько отдельных кавбригад и другие части. Сила большая — тысяч двадцать сабель. Это была армия уже закаленная, она и Деникина громила, и белопольских панов, а теперь шла на Врангеля. Кстати, интересную вещь я вам скажу.

— Слушаю…

— Вот ведь что надо иметь в виду, когда мы хотим понять, как был разбит Врангель. Понимаете, конечно, он видел, что дело его плохо, что против него, с подходом Первой Конной, выступят сразу целых пять армий! Но ему все казалось, что красная Россия — не держава, и тем более — не великая. Умные политики Западной Европы уже начинали это понимать, а он нет! В гражданской, как и во всякой войне, побеждает не одно лишь военное искусство. Побеждает тот, за кем будущее, а мы и были уже тогда державой с будущим!..

Я бросил тут реплику:

— Но и военное искусство решает.

— Да, безусловно, — согласился старый ветеран.

Несколько минут я разглядывал нарисованную Ушатским линию Южного фронта, какой она была к осени 1920 года.