Серебряные орлы - Теодор Парницкий

И тут же страх охватил его, как только он произнес эти слова. Подумалось, что вновь он задремал стоя и видит сон. Настолько невероятно было то, что он увидел.

На глазах Сильвестра Второго блеснули слезы.

— Недалеко уже это время, — прошипел он сквозь крепко стиснутые зубы, — когда церковь будет обладать вихрем своего могущества, истекающего из мудрости, любой соблазн греховный будет отвращать от душ и тел даже самых могущественных владык мира сего.

— От любых, святейший отец?

— От любых, сын мой.

— А если закованный в броню государь станет упорствовать?

— Тогда этот вихрь сорвет с его закованных в броню плечей пурпур. Я, пожалуй, до этих времен не доживу. Но ты доживешь. Верю, что доживешь.

Оказалось, что для удаления Феодоры Стефании от Оттона вовсе не надо ждать предсказанных Сильвестром Вторым времен.

Спустя несколько дней после коронации Стефана Венгерского Оттон заявил папе, что решил взять себе супругу. Правда, признание это он сделал не добровольно — с большим трудом вынудил Сильвестр Второй изложить неизвестное ему решение, принятое в Венеции и столь старательно утаиваемое императором, что среди особ, которые вернулись с ним в Равенну, лишь Феодора Стефания и Пандульф Салернский знали об отправленном за невестой посольстве.

Направляющаяся к Риму императорская процессия провела ночь в маленьком селении между Арецией и Орвието, ближе к Ареции. Далеко позади за собой оставил Оттон конные отряды под водительством Генриха Баварского и епископа Бернварда — ему поскорее надо было соединиться с маркграфом Гуго, который, по имевшимся сведениям, осаждал Рим. Правда, Петр, епископ коменский, иначе объяснял побуждения, склоняющие Оттона к столь поспешному удалению от конницы Бернварда и Генриха: шепотом сказал он Аарону, что близ Ареции идет мор, вернее, два мора, потому что падают и копи и люди; сразу шестьдесят баваров слегло, третья часть из них отдала душу. Не удивительно, что император стремился со всеми, кто ему ближе, очутиться как можно дальше от Ареции. На Аарона очень подействовали слова епископа Петра: Сильвестр Второй последнее время жаловался на разные недомогания. Мучил непрестанный кашель, очень болело горло: говорил он приглушенным голосом, еле слышным, с каждым днем все более хриплым. "Я предпочел бы лишиться правой руки и глаз, нежели речи", — шепнул он как-то Аарону с грустной улыбкой. Неужели святейшего отца поразила зараза, о которой говорил епископ Петр, с ужасом спрашивал себя Аарон, ворочаясь с боку на бок на твердой, неудобной, слишком узкой и слишком короткой лавке. Даже заплакал при мысли о возможной смерти папы. Оплакивал не только Сильвестра Второго, но и себя. Неожиданно распахнувшаяся дверь заставила его вскочить со скамьи. На пороге стоял папа. Масляный светильник в его дрожащей руке освещал лицо страшно возбужденное и вместе с тем такое скорбное. Аарон в ужасе крикнул:

— Святейший отец умирает!

— Нет, не умираю, но близок к смерти от гнева, а не от болезни. Скорей одевайся и беги к государю императору, разбуди его, скажи, что я хочу, что я требую, чтобы он немедленно ко мне пришел… сейчас же… Где у тебя черный ящик? Открой его.

В черном ящике Аарон держал письма, которые папа доверил ему хранить, самые дорогие и секретные. Ящик этот всегда должен был находиться при нем. Папа поставил светильник на убогий, шатающийся столик и дрожащими руками принялся разбирать свитки и таблички, лежавшие в ящике.

Во всем селении было только три домика, с грехом пополам годные приютить знатных путников. В одном разместился Оттон с Феодорой Стефанией, приказав графу Вертелу лежать у порога императорской спальни; во втором — папа, Аарон и епископ Петр; в третьем — канцлер Гериберт, Герренфрид Лотарингский, Пандульф Салернский и капеллан Ракко. Несколько десятков шагов отделяло домик, где находился император, от остальных двух, непосредственно примыкающих друг к другу. Аарон пересек это пространство бегом, вызывая удивление у саксонских копейщиков, бодрствующих вокруг раскиданных по всему селению костров. Хотя только еще минула полночь, а казалось, что уже занимается день: даже сюда доходил отблеск зарева. По воле мстительного Оттона горели все окрестности Ареции. Горели не только усадьбы взбунтовавшихся графов и их колонов, но и еще множество бочек с оливковым маслом, освещавших лес виселиц и груды срубленных голов. Этот огненный след тянулся за императором почти до самой Равенны.

Перед домиком, занятым императором, стояло несколько воинов Болеслава под командой саксонского центуриона. Тот сразу узнал папского любимца и не препятствовал пройти в дом. Входя, Аарон несколько раз громко крикнул:

— Граф Вертел, проснись! — Ответом ему был могучий храп.

Он перешагнул лежащее на попоне тело и правой рукой толкнул двустворчатую дверь, протянув левую к стоящему на полочке светильнику.

— Дверь… дверь… Кто открыл дверь?!

От этого страшного крика, полного неописуемого ужаса и отчаяния, светильник чуть не выпал из рук Аарона. При его тусклом свете он увидел глаза Оттона, дико расширенные от безумного страха, Аарон сам перепугался и прирос к месту. Какой-то миг он слышал лязг своих зубов. Император лежал, сжавшись до размеров ребенка, торопливо натянув до глаз узорное покрывало, острым углом вырисовывались длинные, худые колени, подтянутые к подбородку.

Зевая и потягивая полные, белые руки, медленно просыпалась Феодора Стефания. Аарон торопливо отвел глаза от ее почти обнаженного тела. Позади он услышал лязг меча. Пронзительный крик Оттона разбудил даже графа Вертела.

Прошло много времени, прежде чем император успокоился. На графа Вертела посыпались гнусные ругательства, Аарон и подумать не мог, что его величество прибегает к таким словам. Да и его самого не щадил гнев Оттона, более того, он коснулся даже особы Сильвестра Второго. Император заявил, что не пойдет, что не позволит папе унижать его величество, что, раз уж наместник Петра хочет говорить с наместником Христа, пусть сам и приходит, но с положенными императорской вечности почестями, а не таясь, как убийца. И лишь объяснение Аарона, что святейший отец не может прийти, так как он, и это известно императорской вечности, серьезно недомогает, заставило Оттона вылезти из-под узорного покрывала.

Еще не одна неожиданность ожидала Аарона в ту ночь. Первой было выражение лица папы, когда Отгон вошел в его комнату: сколько в нем было презрительного гнева, сквозь который не пробивался даже лучик обычного, присущего его взгляду доброжелательного понимания. Резко тряслись руки, в которых Сильвестр Второй держал помятый, в двух местах запачканный кровью, хорошо знакомый Аарону свиток.

— Прочитай государю императору по-гречески, что тут написано, — обратился он к Аарону.

Аарон прочитал и получил приказ повторить. Еще раз, и еще.

— Понял? — обратился папа к Оттону голосом, лишенным всякого признака почтения. — Они решили дать тебе базилиссу лишь тогда, когда ты будешь ничем. А коли сейчас дают ее тебе, то, видимо, ты уже ничто. Это также ясно. Если ты этого не понимаешь, то действительно недостоин быть тем, чем мы хотели видеть тебя, ты и я.

После чего приказал Аарону:

— Выйди.

А когда он был уже у дверей, его догнало больно хлестнувшее шипение папы:

— И не смей подслушивать.

Аарон не посмел. Назавтра папа сам сказал ему, что Оттон послал из Венеции архиепископа Арнульфа и графа Бенедикта в Константинополь просить отдать ему в жены любую из дочерей базилевса Константина Восьмого, незадачливого соправителя могущественного Василия[18].

— Ты слышишь! Любую! Любую возьмет с благодарностью… — И папа добавил, что так только говорится: "Просить отдать". На самом деле они поехали, чтобы не просить, а чтобы привезти. Дож Петр Орсеоло в большой тайне уведомил Оттона, что базилевсы с радостью и гордостью приветствовали бы возможность породниться с таким прославленным, таким могущественным повелителем, истинным Чудом Света. — Слышишь, Аарон? С гордостью и радостью! Когда он действительно был могущественным, они презрительно отказали ему в базилиссе, чтобы с гордостью и радостью дать, когда он будет ничем…

Дож уведомил также Оттона, что вместе с дочерью и племянницей базилевсы готовы предложить ему союз против столь многочисленных, к сожалению, в данный момент его врагов. Союз не только с ними, но и с Венецианской республикой. Дож с глубоким почтением, но и весьма решительно развеял все надежды Оттона на получение венецианских кораблей, если только он захочет опереться в своей борьбе со всевозрастающими врагами на могучую дружбу базилевсов.

— И подумать только, сын мой, если бы салернский князек в пьяном виде не проболтался Герренфриду, я узнал бы обо всем только в день прибытия базилиссы. Император искренне мне признался в этом: он сказал, что опасался с моей стороны сопротивления и решил все утаить от меня. С тех пор как я его знаю, впервые он что-то от меня утаивает. По уж раз утаил, то последствий этого ему, пожалуй, уже никогда не исправить…