Дневник самоходчика - Электрон Приклонский

Выехали на переформировку. Хозчасть наша, как это заведено, готовясь к переброске полка в тыл, еще в Молдавии запаслась несколькими коровами и здоровенными кабанами, мукою, крупами и постным маслом. За Бугом все очень дешево: откормленного борова, например, отдают за «красненькую», то есть за тридцатирублевую бумажку, на которую в России сейчас ничего не купишь. И мы, по достоинству оценивая старания хозчасти, великодушно прощаем ей все старые грехи, зная, что эти запасы очень нас выручат во время нашего пребывания под Москвой.

Едем по Московской области. Не задерживаясь, проносимся мимо Малоярославца (осталось чуть больше пятидесяти километров до места), потом мимо Наро-Фоминска — предполагаемого пункта назначения. Нас продержали недолго на станции Москва-II и начали катать по Окружной железной дороге. Вот проплыл укрепленный Новодевичий монастырь, Москва-река в граните, замелькали знакомые названия: Соловьевы горы, Серебряный Бор, Владыкино.

Значит, опять нас везут на старые места.

Полк разместился в одноэтажных домах в Мамонтовке.

Разумеется, за два-три перегона до этой станции дошлые хозяйственники оперативно сгрузили скот, и добровольцы пастухи из солдат на рысях угнали животных в лес, подальше от бдительных интендантских очей, коими славятся инспектора из Центра формирования тяжелых самоходных полков. Помня предыдущую зимнюю переформировку, одобряю в душе предусмотрительность и военную хитрость полковых кормильцев.

Выдали наконец деньги. Мы сразу же кинулись в «киносарай» (так метко окрестили наши ребята здешний кинотеатрик, совершенно запущенный за годы войны, грязный и облезлый) смотреть «Сокровища Ценского ущелья».

В полку была лекция о международном положении, на которой мы лишний раз убедились в том, что союзники наши — наглецы высшей пробы…

Вечером состоялось комсомольское собрание батареи. Меня избрали комсоргом.

Утром приезжал фотограф. Все фотографировались. Ради этого события мне пришлось вчера самому перешивать отложной воротник командирской гимнастерки старого покроя на стоячий — под погоны.

Только 23-го вечером сменился и снова заступаю караульным начальником. Ворчи не ворчи, а офицеров-то мало.

Второй день, как живем в 7–8 километрах от Загорска, в лесу, где сами вчера разбили палаточный лагерь. Разместились поэкипажно. С утра расходимся на занятия по специальностям; после обеда, если не в наряде, приятно бездельничаем: пишем письма, читаем свежие газеты и зачитываемся редкими в походном быту книгами, в большинстве своем истрепанными донельзя.

Смотрел кинофильм «Радуга» в Птицеграде. Городок этот лежит на полпути от нашего расположения до Загорска. На сеансе было много девчат — студенток здешнего учительского института, но познакомиться толком с ними и тем более поделиться впечатлениями о картине никто из нас не успел, так как сразу же после окончания фильма нас усадили в грузовики и увезли в лес.

Вот уже второй день выступаю в роли новоявленного Ната Пинкертона, разыскивая в Москве (ищи иголку в сене!) дезертира из роты автоматчиков. Такая рота обязательно придается теперь каждому тяжелому танковому и самоходно-артиллерийскому полку (очень правильное нововведение). К нам в роту прислали несколько рядовых и сержантов — румяных молодцев в щегольских, пригнанных на славу шинелях с голубыми авиационными петлицами. Очевидно, эти «орлы» проштрафились, «воюя» в тылу. Одному из них, москвичу, не очень понравилось назначение в действующую армию, где он на деле мог бы проявить свою доблесть, и подлец сбежал. И вот вдвоем с товарищем беглеца, сержантом, мы разъезжаем из конца в конец Москвы то в метро (вчера впервые спустился я на станцию «Комсомольская»), то в троллейбусе, то в трамвае, то в автобусе, бродим по каким-то кривым закоулкам, среди старых, обшарпанных временем домов и домишек, заходим в подозрительные двери. Возвращаемся в полк поздней ночью, еле передвигая ноги от усталости и голодные, потому что выдаваемый нам, вместо обеда и ужина, сухой паек состоит из нескольких сухарей и банки американских консервов, да не колбасных и не тушенки, а каких-то сухих и спрессованных так, что их можно есть, только расковыряв ножом. «Чтоб вам подавиться вашим вторым фронтом!» — сердито ворчит сержант, перемалывая крепкими зубами сухое безвкусное крошево и высматривая водоразборную колонку, из которой можно было бы промочить горло.

Возвращаемся из Загорска с электрички пешком во второй половине дня. Розыски приказано прекратить: командование сообщило о дезертире куда следует, и теперь этому типу не позавидуешь.

Идем вчетвером: командир взвода разведки в пехотной фуражке с малиновым околышем, нарядный сержант из роты автоматчиков в авиаторской форме, командир машины со скрещенными пушечками на погонах и я — с танками.

Перед Птицеградом, у последнего поворота дороги, мощенной крупным булыжником, замечаем в тени деревьев четырех девушек, прилежно зубрящих что-то по конспектам и учебникам.

Командир разведчиков, самый старший среди нас и, следовательно, самый бывалый, тотчас круто сворачивает с тропинки и идет на сближение с девчатами. Он заводит с ними шутливый разговор, в который постепенно включаются все. Студентки некоторое время терпели наше общество, тщетно пытаясь углубиться в дебри старославянских прошедших времен, а потом подхватили свои книжки и толстые тетради и, отшучиваясь сердито, неторопливо направились в общежитие. Так как это было нам по пути, более полукилометра будущие учительницы шествовали в сопровождении представителей четырех родов войск (это отметила самая бойкая из них, рослая, как гренадер, по имени Юля).

Как самый неумелый и потому слишком стеснительный в общении с прекрасным полом, замыкаю шествие один, но идущие впереди, оживленно переговариваясь, шутливо препираясь и смеясь, разобрались по двое, и рядом со мною очутилась вдруг «лишняя», среднего роста девушка, черноволосая, с большими серыми глазищами, тоже, должно быть, «дичок». Она мягко, почти неприметно окает. Идем рядом, изредка коротко взглядывая друг на друга. Разговор не клеится, но за несколько минут пути чуть-чуть познакомились. Зовут ее Лида, она из Ивановской области, заканчивает первый курс отделения русского языка и литературы, и мы помешали девчатам готовиться к экзаменам. Смутившись, я извинился за товарищей и за себя. Помолчали. Через некоторое время она сказала, что боится знакомиться с танкистами, и, встретив мой недоуменный взгляд, объяснила, что ее школьный товарищ, окончивший десятый класс годом раньше ее и друживший с нею, попал в танкисты и сгорел вместе с машиной. Довод резонный, нечего сказать! Как будто только нашего брата подстерегает на фронте какая-нибудь смертельная опасность. Да эта Лида просто знаться со мной не желает. Подумал так про себя, а потом неумело посочувствовал девушке. Еще немного прошли — и прощаться пора: мы уже поравнялись с аркой, соединяющей улицу со двором институтского здания, построенного в виде замкнутого квадрата.

Девушки машут нам и весело приглашают всех в кино на завтра, заверяя, что у них в Птицеграде и танцы бывают. Последнее меня не привлекает, но, так как у нас завтра выходной день, решаю прийти завтра вместе со своими товарищами. Возвратясь в лес, разыскиваю палатку друзей и рассказываю им о полученном приглашении. У ребят разгораются глаза, и Федя с Павлом с энтузиазмом начинают готовиться к завтрашнему визиту в «птичий городок».

Кроме недовольства собой, этот день ничего мне не принес. Зато Федя Сидоров и Павел Стаханов были в восторге от «ярмарки невест».

Птицеград получил свое название из-за больших птицеферм, построенных на просторном нижнем пруду. Днем вся его поверхность скрыта под белой копошащейся массой уток. Но зато очень живописен огромный верхний пруд — целое озеро, — в воды которого смотрится задняя стена института, бывшего монастыря. Посреди пруда — круглый остров с зелеными развесистыми ракитами и осокорями. По берегам тоже старые тенистые деревья — тополи и ветлы. С острова, из зеленой кущи, нависающей над водой, даже днем доносятся соловьиные трели.

Союзники продолжают свое неторопливое (куда спешить?) наступление в Италии. Сегодня в честь взятия ими Рима в Москве был учинен салют.

Наконец-то наши «союзнички» «разродились»: открыли второй фронт в Северной Франции, высадив крупный десант. Уж не потому ли они осмелились перешагнуть 30-километровый Ла-Манш, что побоялись попасть к шапочному разбору в Европе?