Больно не будет - Анатолий Афанасьев

Таксист, которого звали Мико, гикнул, дал шпоры стальному коню и пошел мотать удалые километры. На особо крутых виражах, где с одной стороны открывалась бездонная пропасть, а с другой вздымались отвесные скалы, Кира вскрикивала, хватала Кременцова за руку, прижималась к нему доверчиво. Мико поначалу всячески пытался втянуть их в разговор, но, получая односложные ответы, ненадолго загрустил и наконец затянул протяжную песню, хрипло и томно. Кира видела, как шевелятся его толстые, сочные губы, но звуки, казалось, втягивались откуда-то с гор в ветровое стекло. Лучше бы она не вслушивалась. Незнакомая мелодия с чужими словами, тягучая, как смола, высвободила накопившуюся в Кириной душе тревогу. Дурные страхи, горечь прошедших дней хлынули в эту отдушину и разом затопили ее сознание сплошь черным цветом. Вся нелепость происходящего открылась ей. Кто она, где и с кем? Куда едет по этой опасной дороге? За чем стремится? Как сумела она очутиться в этой машине с грустным, усталым человеком, годящимся ей в отцы, отброшенная от родных людей на сотни лет? Что за напасть такая! Какое дикое наваждение! Да уж не снится ли ей все это? И на что это она решилась, в какую неизбежность поверила сгоряча? Ничего теперь не воротишь, не поправишь. Дело сделано, карты розданы, игра идет к концу. Поздно сожалеть и плакать. Пушинкой сорвало ее с насиженного места и поволокло по горькой земле. Но она же сама хотела этого. Оборвать все нити, стать свободной, заглянуть в себя, понять себя, а потом попрощаться с собой и со всеми или снова начать, но уже по-другому. Уже никого не обременяя, принадлежа только себе. Убогая, иллюзорная цель, тщетные надежды! Зверь может спрятаться в нору и там сдохнуть, но не человек и тем более не женщина. Она слишком слаба, ох, как она слаба. Как ей больно!

— Ты как себя чувствуешь? — озабоченно спросил Кременцов.

— Отлично! — сказала она. — Нам еще долго ехать?

Они катили по равнине, неизвестно как завалившемуся между гор зеленовато-серому плоскому осколку земли. Мико обернулся черноглазой, добродушной маской, руль кокетливо придерживал двумя пальцами левой руки.

— Теперь, красавица, недолго — вах!

И вот перед ними ажурный мостик с готической аркой, перекинутой через неглубокую, с каменистым дном, жалобно рокочущую речонку, колючая прозелень пролесков и дальше, на склоне, игрушечный, нарядный домик, обметанный оградой из невысоких кустарников, как вышивка каймой. На лужайке козы пасутся. Возле них собачонка, приметившая издалека машину, вскочившая, смешно разевает пасть, видно тявкает, но сюда не слышно. Через мостик «Волге» не перескочить, он для пешеходов. Кира вышла из машины, потянулась онемевшим от долгого сидения и качки телом, желанно охнула. Благодать какая! А она-то, дурочка, сомневалась, куда едет — не знала. Тимофей Олегович привез ее прямо в рай. «Здесь, — странно подумала Кира, — именно здесь я всю жизнь как будто хотела очутиться».

Таксист Мико получил у Кременцова полусотенную, приблизился к Кире попрощаться. Туманно закатил глаза, в глянцевые белки небо упало, галантно поцеловал ей руку, поцокал языком, сказал: «Фуй, какой девушка!» — с трагической миной пошел к машине. Его ужимки были ей приятны и ничуть не оскорбляли. Здесь, у подножия великих гор, она словно в живую воду окунулась, душевную тягучую усталость как рукой сняло, ничего больше ей не грозило. Ясная, неизбежная, похожая на разбойничий свист точка в конце пути не отталкивала — манила, сулила покой.

Они перешли мосток и начали подниматься к домику. Кременцов, с дохой на плече, с большим чемоданом и саквояжем, еле полз. Собака, бросив коз, неслась им навстречу с сумасшедшим лаем.

— Не бойся! — предупредил Кременцов. — Это Тубик.

Кира и не боялась, напротив, ей хотелось ринуться к лохматому зверю, принять его счастливый прыжок на грудь. Неслыханное, нелепое желание. Тубик уже был рядом, лай его перешел в истошный, с волчьим подвыванием визг. Как желтый смерч, крутился он у ног, норовил подскочить в воздух и лизнуть Кременцова. Из пасти, с алого горячего языка — пена клочьями.

— Узнал, старина, узнал! — размягченно бормотал Тимофей Олегович, швырнул на землю чемодан, доху, пытался обнять, погладить друга. Тубик от неописуемого собачьего восторга крутился юлой и Киру туловищем шарахнул по коленям, повалил на доху, она упала, заслонялась ладонями, звонко хохотала.

— Ну хватит, хватит, поздоровались уже, — урезонивал пса Кременцов, и тот наконец успокоился, застыл, урча и тыкаясь башкой ему в грудь, только хвост его ходил ходуном, грозя оторваться.

Они подошли к домику, оказавшемуся вблизи обыкновенной пятистенкой с плоской крышей, на ней, как на подносе, натыканы большие деревянные зверушки и чертики. Из дверей вышел величественный, высокий, с пышной гривой светло-седых волос старик, окатил их внимательным, истово синим взглядом.

— Тебя ли я вижу, Тимофей?

— Кого же еще, Данила!

Тубик склонил голову набок и недоуменно вякнул — дескать, какие тут могут быть сомнения, обнимайтесь живо. Но мужчины не стали обниматься, сдержанно пожали друг другу руки.

— Представь меня своей даме, невежа! — сказал Данила Степанович.

— Я ей про тебя рассказывал, — усмехнулся Тимофей Олегович. — Так что советую держать себя в рамках.

— Представляю, какого вы теперь обо мне мнения, — огорчился Усов. — Кира! Нерусское вроде имя. А другого имени у вас нет?

— Другого, увы, нет. Но, если хотите, можете называть меня как угодно. — Она сразу почувствовала доверие к этому человеку, чуть успев удивиться своему мгновенному освобождению от скованности. Впрочем, так и должно быть. Этот человек, вероятно, обладает гипнотическим даром, не случайно глаза его спокойные, искрятся электрическим синим током.

Через два часа, уже в темноте, они ужинали за дощатым самодельным столом. В домике оказалось две комнаты: горница с диваном, кроватью, платяным шкафом и маленький закуток, где стояла железная узенькая солдатская кроватка. Закуток отвели Кире.

Горница освещалась керосиновой лампой, какие Кира видела только в кино, и пятью свечами, воткнутыми в изумительной работы бронзовый подсвечник.

Ужин был богатый. Городские гостинцы — сыр, копченая колбаса, консервы — померкли перед хозяйским угощением: поданным на раскаленном огромном противне зажаренным бараньим боком, наполнившим воздух густым, сладковато-жирным ароматом. Овощей всяких было полным-полно: помидоры, чеснок маринованный, зеленые и красные перчики, от которых, кусочек прищемишь в зубах, дух захватывало. Запивали всю эту роскошь терпким, горьковатым зеленым чаем. Кира столько мяса съела и столько выпила чашек чая, что вскоре глаза у нее начали слипаться, она с трудом различала, где хозяин, Данила-мастер, а где друг ее сердечный. И так ей было уютно, так спокойно, как и не мечталось давным-давно.

— Мне очень стыдно, — сказала она осевшим голосом. — Но если я сейчас не лягу в постель, то может выйти со мной грех.

Прикоснулась она щекой к подушке, закуталась в пушистое одеяло, вдохнула и уплыла в вечность. А перед тем как уплыть, еще успела подумать: хорошо бы ей немного пободрствовать и подслушать, о чем станут говорить без нее два старинных приятеля.

Данила Степанович набил табаком трубку из шелкового, вышитого кисета, задымил. Сидели за растерзанным столом, перед остывшими чашками.

— Спасибо, что приехал, Тима!

— Куда же еще ехать? Больше некуда. — Кременцов собирался поделиться с другом своей бедой, но увидел, что говорить ничего не надо. Данила с наслаждением затягивался дымом, глаза сощурил, плечи поднял, съежился, ни дать ни взять — наркоман табачный.

— И охота тебе себя травить, — заметил Кременцов.

— Ничего, Тима, ничего. Все, что приятно, все полезно... Девочку эту твою, Тима, мне очень жалко.

— Почему?

— Да ведь недолго ей жить осталось. Мы ведь, Тима, с тобой ее переживем. Непременно переживем.

Кременцов ушам своим не поверил:

— Ты что говоришь-то, парень? Спятил?!

— Брось, Тима, мы с тобой не дети. Ты сам все видишь, только признаться себе боишься. Не жиличка она.

Кременцов, охолодевший, грузный, вскочил, бросился в закуток. Поднес свечу к Кириному изголовью. Девушка спала, разметав по подушке море волос. Ладонь подложила под щеку, дышала ровно, беззвучно. Кременцов опустился возле на колени, легко прикоснулся губами к ее теплому лбу. Испытал блаженство и страх, покачнуло его, чуть на пол не сполз, но удержался. Вернулся к другу.

— Ну-ка объясни свои слова! — грозно окликнул. Данила Степанович помял, распушил в трубочке огонек.

— Значит, любовь тебя ослепила, Тима. Это бывает. Но ты уж лучше заранее приготовься.

— Перестань кривляться, старый фигляр! — зловеще предостерег Кременцов. Ужас вполз к нему под рубаху, мягкой, костистой лапой царапнул живот. Слишком хорошо он знал своего друга, чтобы принять его слова за нелепую шутку. Данила обладал сверхъестественным даром прозрения, только редко открывался перед людьми, разве что перед самыми близкими, перед такими, как Тимофей. Все равно он не имеет права каркать и пророчествовать.