Обломов - Гончаров Иван Александрович

– Я нанял квартиру; теперь, по обстоятельствам, мне надо искать квартиру в другой части города, так я пришел поговорить с вами…

Она тупо выслушала и тупо задумалась.

– Теперь братца нет, – сказала она потом.

– Да ведь этот дом ваш? – спросил Обломов.

– Мой, – коротко отвечала она.

– Так я и думал, что вы сами можете решить…

– Да вот братца-то нет; они у нас всем заведывают, – сказала она монотонно, взглянув в первый раз на Обломова прямо и опустив опять глаза на шаль.

«У ней простое, но приятное лицо, – снисходительно решил Обломов, – должно быть, добрая женщина!» В это время голова девочки высунулась из двери. Агафья Матвеевна с угрозой, украдкой, кивнула ей головой, и она скрылась.

– А где ваш братец служит?

– В канцелярии.

– В какой?

– Где мужиков записывают… я не знаю, как она называется.

Она простодушно усмехнулась, и в ту ж минуту опять лицо ее приняло свое обыкновенное выражение.

– Вы не одни живете здесь с братцем? – спросил Обломов.

– Нет, двое детей со мной, от покойного мужа: мальчик по восьмому году да девочка по шестому, – довольно словоохотливо начала хозяйка, и лицо у ней стало поживее, – еще бабушка наша, больная, еле ходит, и то в церковь только; прежде на рынок ходила с Акулиной, а теперь с Николы перестала: ноги стали отекать. И в церкви-то все больше сидит на ступеньке. Вот и только. Иной раз золовка приходит погостить да Михей Андреич.

– А Михей Андреич часто бывает у вас? – спросил Обломов.

– Иногда по месяцу гостит; они с братцем приятели, всё вместе…

И замолчала, истощив весь запас мыслей и слов.

– Какая тишина у вас здесь! – сказал Обломов. – Если б не лаяла собака, так можно бы подумать, что нет ни одной живой души.

Она усмехнулась в ответ.

– Вы часто выходите со двора? – спросил Обломов.

– Летом случается. Вот намедни, в Ильинскую пятницу, на Пороховые Заводы ходили.

– Что ж, там много бывает? – спросил Обломов, глядя, чрез распахнувшийся платок, на высокую, крепкую, как подушка дивана, никогда не волнующуюся грудь.

– Нет, нынешний год немного было; с утра дождь шел, а после разгулялось. А то много бывает.

– Еще где же бываете вы?

– Мы мало где бываем. Братец с Михеем Андреичем на тоню ходят, уху там варят, а мы всё дома.

– Ужели всё дома?

– Ей-богу, правда. В прошлом году были в Колпине, да вот тут в рощу иногда ходим. Двадцать четвертого июня братец именинники, так обед бывает, все чиновники из канцелярии обедают.

– А в гости ездите?

– Братец бывают, а я с детьми только у мужниной родни в светлое воскресенье да в Рождество обедаем.

Говорить уж было больше не о чем.

– У вас цветы: вы любите их? – спросил он.

Она усмехнулась.

– Нет, – сказала она, – нам некогда цветами заниматься. Это дети с Акулиной ходили в графский сад, так садовник дал, а ерани да алоэ давно тут, еще при муже были.

В это время вдруг в комнату ворвалась Акулина; в руках у ней бился крыльями и кудахтал, в отчаянии, большой петух.

– Этого, что ли, петуха, Агафья Матвевна, лавочнику отдать? – спросила она.

– Что ты, что ты! Поди! – сказала хозяйка стыдливо. – Ты видишь, гости!

– Я только спросить, – говорила Акулина, взяв петуха за ноги, головой вниз, – семьдесят копеек дает.

– Поди, поди в кухню! – говорила Агафья Матвеевна. – Серого с крапинками, а не этого, – торопливо прибавила она, и сама застыдилась, спрятала руки под шаль и стала смотреть вниз.

– Хозяйство! – сказал Обломов.

– Да, у нас много кур; мы продаем яйца и цыплят. Здесь, по этой улице, с дач и из графского дома всё у нас берут, – отвечала она, поглядев гораздо смелее на Обломова.

И лицо ее принимало дельное и заботливое выражение; даже тупость пропадала, когда она заговаривала о знакомом ей предмете. На всякий же вопрос, не касавшийся какой-нибудь положительной известной ей цели, она отвечала усмешкой и молчанием.

– Надо бы было это разобрать, – заметил Обломов, указывая на кучу своего добра…

– Мы было хотели, да братец не велят, – живо перебила она и уж совсем смело взглянула на Обломова, – «Бог знает, что у него там в столах да в шкапах… – сказали они, – после пропадет – к нам привяжутся…» – Она остановилась и усмехнулась.

– Какой осторожный ваш братец! – прибавил Обломов.

Она слегка опять усмехнулась и опять приняла свое обычное выражение.

Усмешка у ней была больше принятая форма, которою прикрывалось незнание, что в том или другом случае надо сказать или сделать.

– Мне долго ждать его прихода, – сказал Обломов, – может быть, вы передадите ему, что, по обстоятельствам, я в квартире надобности не имею и потому прошу передать ее другому жильцу, а я, с своей стороны, тоже поищу охотника.

Она тупо слушала, ровно мигая глазами.

– Насчет контракта потрудитесь сказать…

– Да нет их дома-то теперь, – твердила она, – вы лучше завтра опять пожалуйте: завтра суббота, они в присутствие не ходят…

– Я ужасно занят, ни минуты свободной нет, – отговаривался Обломов. – Вы потрудитесь только сказать, что так как задаток остается в вашу пользу, а жильца я найду, то…

– Нету братца-то, – монотонно говорила она, – нейдут они что-то… – И поглядела на улицу. – Вот они тут проходят, мимо окон: видно, когда идут, да вот нету!

– Ну, я отправлюсь… – сказал Обломов.

– А как братец-то придут, что сказать им: когда вы переедете? – спросила она, встав с дивана.

– Вы им передайте, что я просил, – говорил Обломов, – что по обстоятельствам…

– Вы бы завтра сами пожаловали да поговорили с ними… – повторила она.

– Завтра мне нельзя.

– Ну, послезавтра, в воскресенье: после обедни у нас водка и закуска бывает. И Михей Андреич приходит.

– Ужели и Михей Андреич приходит? – спросил Обломов.

– Ей-богу, правда, – прибавила она.

– И послезавтра мне нельзя, – отговаривался с нетерпением Обломов.

– Так уж на той неделе… – заметила она. – А когда переезжать-то станете? Я бы полы велела вымыть и пыль стереть, – спросила она.

– Я не перееду, – сказал он.

– Как же? А вещи-то куда же мы денем?

– Вы потрудитесь сказать братцу, – начал говорить Обломов расстановисто, упирая глаза ей прямо в грудь, – что по обстоятельствам…

– Да вот долго нейдут что-то, не видать, – сказала она монотонно, глядя на забор, отделявший улицу от двора. – Я знаю и шаги их; по деревянной мостовой слышно, как кто идет. Здесь мало ходят…

– Так вы передадите ему, что я вас просил? – кланяясь и уходя, говорил Обломов.

– Вот через полчаса они сами будут… – с несвойственным ей беспокойством говорила хозяйка, стараясь как будто голосом удержать Обломова.

– Я больше не могу ждать, – решил он, отворяя дверь.

Собака, увидя его на крыльце, залилась лаем и начала опять рваться с цепи. Кучер, спавший опершись на локоть, начал пятить лошадей; куры опять, в тревоге, побежали в разные стороны; в окно выглянуло несколько голов.

– Так я скажу братцу, что вы были, – в беспокойстве прибавила хозяйка, когда Обломов уселся в коляску.

– Да, и скажите, что я, по обстоятельствам, не могу оставить квартиры за собой и что передам ее другому или чтоб он… поискал…

– Об эту пору они всегда приходят… – говорила она, слушая его рассеянно. – Я скажу им, что вы хотели побывать.

– Да, на днях я заеду, – сказал Обломов.

При отчаянном лае собаки коляска выехала со двора и пошла колыхаться по засохшим кочкам немощеного переулка.

В конце его показался какой-то одетый в поношенное пальто человек средних лет, с большим бумажным пакетом под мышкой, с толстой палкой и в резиновых калошах, несмотря на сухой и жаркий день.

Он шел скоро, смотрел по сторонам и ступал так, как будто хотел продавить деревянный тротуар. Обломов оглянулся ему вслед и видел, что он завернул в ворота к Пшеницыной.

«Вон, должно быть, и братец пришли! – заключил он. – Да черт с ним! Еще протолкуешь с час, а мне и есть хочется, и жарко! Да и Ольга ждет меня… До другого раза!»