Сгоравшие заживо. Хроники дальних бомбардировщиков - Иван Черных

«Неужто кто-то натворил что-то ночью?» Но вряд ли Тупиков прилетел из-за такой мелочи.

— На дисциплину тоже пока не жалуюсь, — твердо ответил Омельченко. — Люди понимают, что война, и честно выполняют свой долг. Мелкие нарушения, само собой, случаются…

— Мелкие? — Тупиков полез в карман и достал листок бумаги. Пробежал по нему глазами. — Пьянки, драки — мелкие?

— Я не знаю, что вы имеете в виду.

— Не знаете? — Тупиков снова заглянул в листок — С летчиком Филатовым по возвращении его в часть пьянствовал?

«Вот он о какой пьянке».

— Выпивал, — честно признался Омельченко. — Человек, можно сказать, с того света вернулся. Один из лучших летчиков. Но никакой драки не было.

Тупиков снова взглянул на бумагу.

— Заведующего столовой старшину Панюшкина просил достать выпивку?

«И об этом написали».

— Просил. Зароконян в полете погиб. И весь полк на краю гибели был — туман запасные аэродромы закрыл. Чудом удалось посадить сорок семь экипажей.

— Ты мне тут свою удаль не выставляй, знаю я о той посадке. Ты ответь: к лицу командиру полка, подполковнику, вымаливать у старшины водку? Куда ты его толкаешь и как будешь требовать с него порядок, чтобы не воровал?

Лицо Омельченко горело от стыда. И что можно сказать в оправдание.

— Виноват, товарищ генерал. Не подумал тогда.

— А надо думать всегда! — повысил голос Тупиков. — Какой же ты, к хрену, командир, если пьянствуешь с подчиненными, драки учиняешь.

— Никаких драк я не учинял, — возразил Омельченко. — Это поклеп.

— Поклеп? А председателю колхоза кто на Новый год по физиономии съездил?

«И тут все передернули, с ног на голову поставили…»

— Не бил я его. А следовало. Нажрался, как свинья, и хвастаться стал, сколько он для фронта сделал, когда под немцами был, а что фашистам помогал, умолчал, хотя мне хорошо было известно.

— Не твоего ума дело, — оборвал его Тупиков. — Без тебя разберутся, чем он при немцах занимался. А руки распускать…

— Да не бил я его, — сорвался и Омельченко. — Пригрозил только, чтоб заткнулся. И из-за стола выставил.

— Лихой ты командир, — усмехнулся Тупиков. — Как это у Пушкина? «Ты парень, может, и не трус, да глуп…» В общем, будем решать, что с тобой делать…

У Омельченко заныло в груди. Неужели снимут? Его, кто сделал полк одним из лучших в дальней авиации, который почти не несет потери?… Точно такой донос, как в прошлом году на Меньшикова. Но тогда выяснили, кто вбивал клин между командиром и подчиненными, — Пикалов, фашистский агент. Теперь-то его нет… Неужто, еще один враг завелся?… Не может быть. Радиопередач больше не зафиксировано, все люди проверенные…

— Вы хотя бы с подчиненными поговорите, какой я командир, — несмело посоветовал подполковник.

— Поговорим. Обязательно поговорим. Хотя… — Тупиков ткнул пальцем в письмо. — Тут вот тоже мнение твоих подчиненных. Идите.

Он вышел из кабинета оглушенный, униженный, раздавленный. Голова шла кругом, будто от пьянки; перед глазами все плыло.

«Кто же сочинил такую пакость? — ломал он голову. — Бергис? Но его не было в столовой, когда Омельченко просил у старшины бутылку, и на Новый год с конфликтом председателя колхоза. Летчики? Ни одного он не мог заподозрить в подлости. А особист… Служба у него такая, все видеть, все знать… Но отстранить от командования… Все летчики за него встанут горой. И замполит Казаринов скажет свое слово. Он — авторитет в дивизии, и за летчика летает, и за штурмана. Всему этому Омельченко его научил… С некоторыми летчиками командир, конечно же, порою грубоват и несдержан был. С Кузьминым особенно, критиканом и краснобаем, всегда чем-то недовольным. И все-таки Омельченко считал его порядочным человеком. Да какая теперь разница, кто этот подлый донос написал. Главное, чтоб не отстранили.

Омельченко пришел в столовую, но обедать не стал — кусок не лез в горло, — и он, выйдя на улицу, бродил недалеко от штаба, наблюдая за подчиненными. Голову сверлила одна и та же мысль — кто?

У Туликова побывали Казаринов, Кузьмин, Гусаров и все командиры эскадрилий. Выйдя из штаба, замполит, несомненно, увидел командира и, несомненно, догадался, что творится у него на душе, но не подошел к нему с сочувствием. Да и Омельченко в таком случае не стал бы утешать пострадавшего: по разному можно расценить такой шаг — искренность или злорадство? На командирскую должность вполне вероятно могут назначить Казаринова. Понимает ли он, что приобретет и что потеряет? Он мудрый человек. Правда, соблазн власти погубил и не такие мудрые, волевые натуры…

Ожидание окончательного разговора с Тупиковым оказалось мучительно-изнурительным. Под огнем зениток и истребителей было легче. Такого он еще не испытывал. Даже в полете, когда ручка управления По-2 оказалась отсоединенной, и в первом боевом вылете, когда их девятку атаковали со всех сторон «мессершмитты». Да, умереть не хотелось, он любил жизнь. Но позор, оказывается, еще страшнее смерти…

Погода к вечеру снова испортилась, небо затянули низкие облака, посыпал дождь со снегом, и боевой вылет отменили. А ему лучше бы лезть в самое пекло, чем идти на встречу с Тупиковым. Он еще на что-то надеялся, а сердце ныло, ныло, не предвещая ничего хорошего.

Ужинать он пошел вместе с Казариновым и Гусаровым. Разговора о беседе с Тупиковым никто не заводил. Все трое молчали, будто после похорон прекрасного летчика и человека.

Аппетит к Омельченке так и не пришел. Он поковырял вилкой в тарелке, пожевал безвкусные макароны, запил чаем. На выходе из столовой его поджидал дежурный по штабу.

— Товарищ подполковник, генерал Тупиков передал, чтобы вы в 20.00 были в кабинете комдива, — сообщил он.

— Хорошо, буду.

Еще полчаса ожидания, догадок, мучения. Он то обдумывал оправдательную речь, то, ожесточаясь, развенчивал доносчика, стараясь убедить генерала, что за всем этим кроется месть за требовательность. Но успокоения, уверенности, что его аргументы окажутся весомее, не было.

Ровно в восемь вечера он постучал в дверь командира дивизии и, открывая, увидел за столом с генералом начальника политотдела дивизии и комдива.

— Заходите, — пригласил Тупиков.

Омельченко еле преодолел десяток метров ставшими непослушными ногами. Доложил осипшим голосом.

— Присаживайтесь, — кивком указал генерал на стул напротив.

Голос у него был теплее, чем прежде, и смотрел он добрее. Но это вовсе ничего не значило.

Омельченко сел.

— Ну вот, поговорили, побеседовали с вашими подчиненными, — весело продолжил Тупиков, — и, скажу откровенно, разговор получился не в вашу пользу.

У Омельченко зашумело в ушах, будто ударили чем-то тупым и тяжелым по голове, он перестал слышать, как после контузии, полученной месяц назад, в полете над Севастополем. Тупиков, начальник политотдела что-то говорили, но он видел только раскрывающиеся рты. Так бывало иногда в полете после контузии, когда он сильно волновался, но все проходило быстро. А тут…

Тупиков выжидательно уставился на него, видимо, ждал ответа на вопрос. Омельченко сделал несколько глотков, открыл рот.

— Что же вы молчите? — услышал наконец.

— А что говорить, — заспешил Омельченко, боясь, как бы не догадались о его глухоте начальники. — Простите, но я не верю, что все подчиненные говорили обо мне худо.

— А я не сказал, что все, — возразил Тупиков, — и что, только худо. Нет. Осипов, к примеру, и Туманов говорили только хорошее. Но таких летчиков, дорогой Александр Михайлович, к сожалению, маловато, чтобы ваши заслуги перевесили ваши проступки. Настоящий командир должен уметь учить не только хорошо летать, лихо воевать, он должен уметь учить их и уважать себя. Потерять авторитет значит потерять право командовать ими…

Это был приговор. Суровый, беспощадный. И никакими словами оправдания тут не поможешь. Снова на какое-то время исчез слух. Правда, теперь уже не имело значения, что говорил генерал. «Потерять авторитет значит потерять право командовать ими».

— …отдохнете, подлечитесь, — донесся голос генерала. — Я слышал, у вас со слухом после контузии неважно, вот и поезжайте в Ессентуки. Я распоряжусь, чтобы вам путевку выдали. Подлечитесь, с семьей повидаетесь. А потом посмотрим, что с вами делать…

Весть о том, что Омельченко отстранен от командования полком, разлетелась по гарнизону, как выстрел. «Омелю сняли!» — только и слышалось среди летчиков, штурманов, авиаспециалистов. И Александра удивляло равнодушие, а то и злорадство людей, которые еще вчера заискивали перед командиром, выражали свою признательность. Были, разумеется, и такие, кто держался с подполковником с достоинством, несмотря на его строгость, а порой и грубость; неуважительность же никогда не замечал. Многие, несомненно, относились к нему с почтением: летал, как Бог, в тактике разбирался превосходно, разгадывал любые хитроломки фашистов, сам же придумывал неожиданные, тактические приемы. Он был мудр, несмотря на кажущуюся суровость прост и заботлив, дорожил подчиненными, не посылая зазря на смерть и в обиду другим начальникам не давал.