Щепки плахи, осколки секиры - Юрий Брайдер

– Держат… Только дайте отдохнуть немного, – попросила Верка.

– Потом отдохнешь. Ждут уже тебя. Не на свидание ведь идешь, а по делу государственной важности… Понимаешь разницу?

Ее подхватили с двух сторон под руки и торчком внесли в комнату, где пахло нездоровым потом, сбежавшим на огонь молоком и валериановыми каплями. Открывать глаза не хотелось, но кто-то огрел Верку сзади по затылку, и она поняла – не отстанут.

Усилием воли – вернее, жалкими крохами, от этой воли оставшимися, – она разлепила веки и дождалась, когда в ее глазах, изъеденных слезами боли, хоть немного прояснится.

Комната была большая, сплошь забитая всяким помпезным барахлом, которое, с точки зрения выходцев из коммуналок, общаг и казарм, могло считаться предметами роскоши. Народа вокруг тоже было немало, но все, как мужчины, так и женщины, предпочитали жаться по углам. Где-то здесь, наверное, отиралась и новая пассия Плешакова, однако Верке это было абсолютно безразлично.

Сам президент, до подбородка укрытый атласным одеялом, лежал на широком, резном ложе кастильской работы. В отличие от Альфонса, с лица он ничуть не изменился, только взгляд его был немного странен, как и всегда в такие периоды.

На Верку Плешаков взирал строго и взыскующе, но не как муж на непутевую жену, а скорее как отец на дочь, вернувшуюся домой после очередного криминального аборта.

– Ну здравствуй… Не думал, что еще свидимся когда-нибудь… – говорил Плешаков так, словно каждое его слово подавало костыль следующему.

– Гора с горой не сходятся, а мышь обязательно придет к Магомету… – пробормотала Верка.

– Плохо тебе? – поинтересовался он, но не с сочувствием, а с любопытством.

– Покажите, что вы там с ней сделали, – это относилось уже к Альфонсу.

С Верки через голову содрали кофту и чуть приспустили юбку, заскорузлую от запекшейся крови. Плешаков гримасой дал понять, что ничего не видит, и Верку перетащили поближе к окну, задернутому шторами (во время приступов Плешакову досаждал даже тусклый свет нынешнего, ублюдочного неба).

– Обратите внимание, – Альфонс указал на Веркин живот, еще горячий и болезненный. – Ровно сутки назад ей ткнули сюда вилами. Ткнули, между прочим, по ее личной просьбе с целью проведения научного эксперимента. На какой почве такая идея возникла, я вам уже докладывал… Предварительно она распорола шов на одежде и извлекла из тайника некоторое количество порошка неопределенного цвета, часть которого и приняла внутрь.

– Сколько же раз, мерзавцы, вы ее вилами ткнули? – Плешаков присмотрелся повнимательней. – И почему именно вилами?

– Ножа подходящего не нашлось… А вилы как раз рядом стояли… – замялся Альфонс. – Ткнули, конечно, от души… Для верности, как говорится…

– Помолчи, – перебил Плешаков Альфонса. – Пусть она сама рассказывает.

– Что рассказывать… И так все видно, – сказала Верка устало. – Проникающее ранение брюшины с повреждением внутренних органов. Как следствие перитонит и общее заражение крови. Люди, оставшиеся без срочной хирургической помощи, с такими ранами не живут… А я вот живу и даже разговариваю. Самочувствие удовлетворительное… Раны зарубцевались уже через сутки… Но таких суток я бы никому не пожелала.

– Думаешь, мне сейчас хорошо? – возмутился Плешаков, не допускавший даже мысли, что кто-либо способен испытывать страдания более мучительные, чем он сам. – Я третьи сутки на одном молоке… Зубами как волк щелкаю… Недавно язык прикусил… Горю весь от боли…

– Тогда мы друг друга поймем, – Верка с усилием улыбнулась.

– Так где же этот знаменитый порошок? – Плешаков не мог скрыть нетерпения.

Прежде чем Верка успела ответить, Альфонс с подобострастной торопливостью открыл футляр своих серебряных карманных часов, под крышкой которых хранился весь остаток бдолаха. Плешаков осторожно потрогал и понюхал волшебный порошок, но на вкус пробовать не стал.

– Неужели это зелье от всех болезней помогает? – удивился он. – А на вид дрянь какая-то.

– Проверь – узнаешь, – ответила Верка лаконично.

Плешаков, хоть и считался мужиком неробкого десятка, вел себя сейчас, как девочка, которая одновременно и девственности лишиться желает, и последствий опасается. В народе про подобные ситуации говорят: «И хочется, и колется».

Поманив Верку к себе, Плешаков с видом знатока принялся ощупывать ее живот

– "пальпировать", как говорят врачи. Результатами осмотра он остался недоволен

– живот был немного вздут и горяч, а струпья на ранах казались хрупкими, как корочка на плохо прожаренном бифштексе. То, что любому врачу или просто здравомыслящему человеку показалось бы чудом, для Плешакова – эгоиста и недоучки – выглядело как нечто само собой разумеющееся. Верка поняла, что ее мукам конца-края не видно.

– Так в чем же проблема? – поинтересовалась она. – Боитесь, что я вас отравлю?

– А если и в самом деле отравишь? Какие у меня могут быть гарантии? – Плешаков, веривший в свою проницательность, прищурился, но боль тут же заставила его прикрыть глаза ладонью.

– Но ведь я же это средство уже принимала, – сказала Верка, дождавшись, когда стоны Плешакова стихнут.

– Откуда я знаю, что ты принимала! – взвизгнул он. – Может, ты что-то совсем другое принимала! Или противоядие имела! Или ты в сговоре вот с этим мордоворотом! – Нога под одеялом дрыгнула в сторону Альфонса. – Все вы моей смерти хотите, я знаю!

– Ну так и быть. – Она потянулась к раскрытым часам, все еще лежавшим на ладони Альфонса, ошарашенного словами шефа. – Давайте я еще щепотку употреблю. Прямо у вас на глазах.

– Нет, нет! – замотал головой Плешаков. – Если это средство такое полезное, как ты говоришь, его беречь надо! Давай сюда! Как его принимать? Внутрь?

– Внутрь, – подтвердила Верка.

– До или после еды?

– Безразлично… Но только тут есть одна тонкость… Пока нас наедине не оставят, я больше ничего не скажу.

В комнате сразу повисла тишина. Такое, наверное, случилось бы в Букингемском дворце, если бы в присутствии королевы какая-нибудь из фрейлин матерно выругалась. Свита Плешакова, его клевреты, прихлебатели, блюдолизы и наложницы, онемела – виданное ли это дело, чтобы какая-то уличная побирушка, грязная и вонючая, диктовала свои условия всесильному президенту? Но подать свой голос раньше хозяина никто не осмеливался.

А тому не хотелось на глазах у всех праздновать труса. Да и какой в принципе вред могла причинить ему эта хрупкая, полуживая женщина?

– Обыскали ее? – спросил он строго.

– Целиком и полностью! – доложил Альфонс. – Какие-либо колюще-режущие предметы отсутствуют! Даже ногти ей обрезали и резинку из трусов изъяли!