Антология современной азербайджанской литературы. Проза - Исмаил Шихлы

— Каждый раз, когда вспоминала тебя, в первую очередь вспоминала твои усы. — Назиля осторожно хихикнула. А Салим только улыбнулся краешком губ. На кончике языка Салима вертелось: «Значит, ты вспоминала меня», но (проклятие дьяволу!) не спросил. Если на старых ранах образовались корки, сдирать их не только больно, но и вроде бы грешно.

Эти двое встретились сегодня в результате очень странного и поразительного происшествия. Но нет, удивительным было не сегодняшнее происшествие. Поразительным было то, что за семь лет после развода они ни разу не встретились — ни на улице, ни в какой-либо компании, вот это было самое удивительное.

Они были людьми одной профессии, учились вместе — со дня поступления до окончания учебы — на юридическом факультете. После замужества, на последнем курсе университета и до развода Назиля нигде не работала, но прочные знания, полученные в студенческие годы, и через пять лет, когда она впервые устроилась на службу, дали о себе знать. То, как эта молодая женщина умело отметала случайные версии, непосредственно вникала в суть проблемы и в то же время точно следовала требованиям закона, при этом смело учитывая и психологические факторы, по-хорошему удивляло ее профессиональных и куда более опытных коллег. Очень скоро в крутых коридорах очень серьезной организации — прокуратуры, решающей судьбы людей, она в обращении сотрудников превратилась из «милой, прелестной Назили» в «уважаемую Назилю».

…Для Назили и Салима было нелегко, даже нежелательно заново восстанавливать, еще раз вспоминать без учета отдельных деталей, мелочей всю линию их отношений. Но вне зависимости от них, по ходу беседы, по мере того как их взгляды скользили по глазам, волосам, рукам друг друга, эта эпопея оживала во всей своей реальности, словно восстанавливаясь раз за разом в атмосфере, в какой-то невидимой энергетической комбинации; рассеянные по различным гнездам памяти осколки обретали до боли знакомые контуры, и теперь будто некто, сидящий за спиной Салима и Назили, Назили и Салима, начинал по-настоящему выбирать и вспоминать те давно забытые события, происшествия, слышал те слова, фразы, обернутые в интонации того времени. Вновь вспоминались обиды, ссоры, колючие слова, реплики, вздор и нелепица. Точно надоедливые комары, никак не отстающие от человека.

Итак, Назиля полушутливо, полуигриво спросила:

— Ты недавно стал снова носить усы?

— С тех пор как наши пути разошлись… — Салим, сделав еще глоток чая, внимательно, в упор посмотрел в глаза Назили.

…Юноша сидел в этой старой чайхане, теперь лениво поглядывая на бредущих мимо людей. Казалось, он даже забыл о стоящем перед ним ноутбуке. Проникающие сквозь переплетенные ветви растущего в правом углу чайханы тутовника полосы света падали на его шею, руки.

«Ты не сможешь перегнать меня, никогда не обгонишь!..»

В конце дороги показалась девчонка, лет десяти-двенадцати. Длинные волосы девчушки, стремительно бежавшей по направлению к чайхане, развевались, раскрывались в воздухе, словно парашют. В какой-то миг, поворачивая за угол чайханы, не совладав со скоростью бега, она едва не упала. Салим ясно прочел страх в ее глазах. Девчонка не упала, с трудом смогла удержаться на ногах и, свернув за угол, скрылась из глаз. Когда она уже завернула за угол, в начале дороги появился, пыхтя и задыхаясь, бегущий, часто переходящий на шаг, а то и просто останавливающийся, одних лет с той девчонкой, полноватый подросток. Назиля провожала мальчика взглядом, пока он тоже не завернул за угол, видела, что несчастный бутуз, осознав, что ему не догнать девчонку, крепко сжимал от огорчения губы. Как говорится, кольни ножом, от злости даже капля крови не прольется.

— Ты видел, сколько ей было нанесено ударов? — равнодушно спросила Назиля, даже не поворачивая лица в сторону Салима.

— Видел. Несчастная… Ужасная сцена… — Он снова оживил в памяти ту утреннюю страшную картину. На голом теле убитой в собственной квартире женщины было множество ножевых ран. Она лежала ничком, упав посреди комнаты.

…В тот вечер они предпочитали подолгу молчать. Каждому из них было предельно трудно произнести то, что приходило на ум. Нечеткие следы замысловатых мыслей на лице, в глазах напоминали настоящий лабиринт. Первым затянувшееся молчание нарушил Айдын:

— Я долго размышлял над тем, что ты сказала. Но…

Мысли Матанет, что шарахались в разные стороны, будто вспугнутые пристяжные фаэтона, замерли, застыли в одной точке. Матанет, казалось, внимала Айдыну не только ушами, но и глазами, губами, даже ноздрями.

— Но есть одна загвоздка, — продолжил Айдын.

— Какая загвоздка? В чем?..

— Есть в этом деле одна загвоздка, — задумчиво повторил он.

Муж и жена шептались до самого утра. Неизвестно, о чем они говорили, а что не договорили, но до самого развода они ни разу больше не возвращались к тому горестному разговору. Но именно после той ночи расставание стало неминуемым. В тот день, в суде, когда их развели, Айдын, отведя взгляд, бросил:

— Никто не должен считать себя умнее других. Ты думала, что я не пойму твое истинное намерение.

— Так в чем же заключалось мое тайное намерение? — Матанет чуть не задохнулась от возмущения.

— Сама хорошо знаешь, что это было. Я не хочу возвращаться к тому разговору.

— Нет, отчего же… — Матанет, собрав все силы, старалась подавить гнев.

— Кончен тот разговор. Кончен.

Матанет почувствовала, будто ее сердце прошиб электрический заряд. Перед глазами вдруг прошло все, что происходило между ней и Айдыном с первой минуты знакомства до данного момента, правда, в поблекшем, словно выцветшем виде. Откуда-то пришла и вонзилась в голову любимая фраза бабушки — «будто сердце захолонуло». У Матанет сердце не захолонуло, но вверглось в печаль. Айдын, ее Айдын не должен был так говорить. После этих слов сроки совместного проживания приняли уже реальные параметры. Стало слышно горькое и леденящее дыхание поры расставания.

…Пришел миг расставания. Собрав всю свою волю, Ариадна пыталась остановить душивший ее плач. Но слезы тут же, нащупав себе тропинку, покатились вниз по ее холодным щекам.

У Тесея уже не было сил глядеть на ее лицо, на котором отпечаталась боль разлуки. «Прощай, любимая Ариадна, прощай», — прошептал он про себя. Затем, решительным движением оторвав руки от рук девушки, поднял, закинул на плечо тяжелый клубок нитей, принесенных ему Ариадной. Ариадна торопливо повторяла уже в который раз сказанное: «Не забывай, в этом твое спасение, иди вперед, разматывая клубок, затем, снова собирая нить, возвращайся назад. Только так ты сможешь выбраться из пещеры. Ты одолеешь Минотавра. Я буду ждать тебя здесь, на вершине этой скалы, у этого куста».

Далеко внизу, у самого подножья, необузданные волны моря с силой ударялись о скальные камни. Откатываясь назад, эти волны образовывали различной величины пенистые круги, когда-то родившие Афродиту. Будто в стремлении ожить заново, они сливались друг с другом, таяли друг в друге, разрисовывая какие-то письмена, словно желая ими что-то сказать влюбленным, но прочесть их могли только бессмертные. Разумеется, ни Ариадна, ни Тесей не в силах были прочесть эти письмена, в пенистых кругах волн они могли лишь видеть зыбкий образ прекрасной Афродиты.

Этот страшный труп первой обнаружила женщина-молочница. Каждое утро, по ее словам, она приносила в эту квартиру молоко. Увидев на полу многочисленные кровавые пятна, а затем — лежащий посреди комнаты труп с неестественно раздвинутыми ногами, с застывшей на лице горькой, полной огорчения улыбкой, молочница от пережитого потрясения едва не потеряла сознание, но теперь уже несколько пришла в себя и в который раз заклинала полицейских, задававших в ходе предварительного расследования вопросы, что, увидев дверь незапертой, она чуток, совсем чуть приоткрыла ее. Может, она не должна была делать этого. Конечно, не должна была. А что случилось потом, потом? Молочница, вобрав в себя воздух, прислушалась: доносятся ли изнутри какие-то звуки. И тут, на этом самом месте допроса, молочница, словно сама подставляя себя, утверждала: «В это время, не рядом, а изнутри, из дальней комнаты, будто донесся голос: проходи, мол, проходи, не стой на пороге».

Она хорошо знала этот голос. Уже больше года примерно между семью-восемью часами утра она приносила молоко хозяйке этого голоса — Салиме, которой уже, наверное, стукнуло все сорок, а выглядела как тридцатилетняя. Приносила из далекого Ясамала молоко своей собственной коровы. И зовут корову, если не верите, могу сказать как — Рыжая. Чуть не добавила: «Можете спросить у самой коровы». Но прибывший на место происшествия одним из первых молодой, голубоглазый, с несоответствующими возрасту широкими, даже чуть щеголеватыми усами, капитан так глянул на нее, что она, огорченно пробормотав: «О Господи!», приложила руку к губам.