Дальние снега - Борис Изюмский

На мгновенье Бестужеву показалось, что он остался в живых на площади один, и он умолял провидение убить его, уравнять с остальными. Наверно, погибли и братья — Михаил, Александр — и Арбузов…

Все получилось не так, как рисовалось в воображении еще вчера. Он допускал неудачу, но чтобы наступил такой разгром, по их же вине, такой бездарный финал…

Он видел, как совсем недавно Кюхельбекер в ворсистой шинели целился из пистолета в великого князя Михаила, когда тот пришел уговаривать «разойтись по казармам». Какой-то матрос, со словами: «Негоже, барии, в царева брата стрелять», выбил пистолет из его рук.

Кюхельбекер поднял пистолет со снега и теперь стал целиться в подъехавшего генерала Воинова. Но, вероятно, порох отсырел, произошла небольшая вспышка, а выстрела не последовало.

«Все наше выступление, — подумал Бестужев горестно, — вспышка без выстрела».

Губительными оказались неразбериха, оцепенелая нерешительность, неподготовленность. Не явился на площадь князь Трубецкой… Много часов выжидали неведомо чего, и это парализовало волю.

Оболенский предложил Николаю Бестужеву взять общую команду на себя. Но ведь он флотский офицер и не знал, как управлять сухопутными войсками. Да и эполеты его были малы…

…Вбросив саблю в ножны, сгорбившись, Бестужев медленно пошел прочь с Сенатской. Мимо трупов, мимо стонущих.

Вот кто-то приподнял голову, сказал прерывисто:

— Дождался я… барин…

Бестужев нагнулся. Это был Панкрат, с которым он вчера говорил у поста.

— Дождался, — повторил он и припал головой к снегу.

Металл все перечеркивал и перечеркивал злобно площадь, с шипеньем зарывался в снег у ног Бестужева.

На смену звездному часу шел час мглы.

Бестужев продолжал свой путь неведомо куда. Один эполет его шинели был надрезан осколком и едва держался. Шрапнельная пуля, на излете, прожгла рукав и застряла в шинельном сукне.

Он вошел в переулок. Шрапнель влетала в окна домов, со звоном осыпались стекла. Драгуны, кирасиры, уланы преследовали бегущих. Хрипели, ржали обезумевшие кони, роняли пену, становясь на дыбы.

Бестужев пошел по узкой Галерной улице. Пробирал до костей ветер с Невы. Дворники торопливо запирали ворота.

Куда идти? Сейчас, конечно, патрули начнут вылавливать «бунтовщиков».

В один из дворов калитка была приоткрыта, в глубине белели колонны барского дома.

Бестужев прошел по узкой, выложенной плитками дорожке к подъезду этого дома и открыл незапертую дверь.

Сверху по широкой лестнице с толстым ковром спускался навстречу Николаю Александровичу черноволосый, с приятным лицом мужчина лет пятидесяти, во фраке со светлыми узорчатыми пуговицами и неаполитанской звездой на груди. Он поглядел на неожиданного посетителя с испугом и сочувствием, сразу поняв, что гость с Сенатской.

— Ляшевич-Бородулич, — представился он, — Позвольте узнать, кто вы?

— Капитан-лейтенант Бестужев, — севшим голосом сказал Николай Александрович, — бога ради, разрешите мне час-другой найти приют у вас… Я один из тех, кто не присягнул Николаю…

— Раздевайтесь, — после секундного колебания предложил хозяин, — в доме, кроме меня, никого из близких нет.

Бестужев снял шинель и повесил на вешалку. Из-за окна раздавались одиночные выстрелы. «Добивают», — подумал он.

— Простите, Александр Федосеевич Бестужев — правитель канцелярии Академии художеств — не ваш ли батюшка? — деликатно спросил Бородулич.

— Да, это так.

— Я очень хорошо знавал его — одно время Александр Федосеевич был моим начальником, — оживленно сказал Бородулич, — прекрасной души человек. Я к нему был весьма расположен, восхищался его трактатом «О воспитании».

Бестужев посмотрел на хозяина испытующе: отец в этом трактате писал о природном равенстве людей.

— Да, — спохватился Бородулич, — я еще не представился вам полностью: отставной корреспондент Военно-Учебного комитета Алексей Яковлевич…

— Николай Александрович, — слегка склонил голову Бестужев.

— Тогда я и вас знаю! — воскликнул Алексей Яковлевич. — Вы, насколько я помню, историограф российского флота и начальник морского музеума в Адмиралтействе.

— Был, — горько усмехнулся Бестужев.

— Пройдемте в мой кабинет, — предложил Алексей Яковлевич и рукой указал на высокую дверь слева.

В большой комнате развешаны картины в багетах, к стене прислонился, поблескивая лаком, рояль Плейеля.

Бестужев подошел к венецианскому окну. На Сенатской, меж костров, метались тени. То, вероятно, убирали трупы с площади, за которой мрачной громадой притаился Зимний. Отсветы костров ложились на дула орудий, искры летели к солдатским штыкам, поблескивающим в темноте. Пошел снег, заметая следы, и теперь казалось, что огни костров с трудом пробивали его косую пелену.

— Вы разрешите… по рюмочке арманьяка? — спросил Алексей Яковлевич и, посчитав молчание за разрешение, подошел к резному красного дерева шкапу. Видно, не желая вызывать слугу, сам достал бутылку, формой схожую с бочонком, две розоватые рюмки на высоких витых ножках.

Вот когда Бестужев почувствовал, как он промерз, и с удовольствием выпил душистый арманьяк.

Что же делать дальше? Только не идти с повинной. Забежать попрощаться с матушкой, сестрами, добраться до Кронштадта, где у него сохранилась квартира, а затем податься в Швецию. Не обрекать же себя на покорное заклание!

Мгла за окном сгустилась.

В соседней комнате раздался шум молодых голосов, звон шпор.

Бородулич встревожился. Понизив голос, сказал:

— Сын мой, гвардейский поручик. Наверно, пришел с друзьями.

Разговор молодежи был ясно слышен.

— Да попадись мне в руки хотя бы один бунтовщик… — дискантом произнес кто-то.

— Сын, — словно извиняясь, прошептал Алексей Яковлевич.

— …я бы этого мерзавца задушил собственными руками!

— И что этим канальям, этим обезьянам Запада, надо? — произнес другой голос, грубее. — Конституцию, видишь ли, им захотелось, словно мы французишки какие-то…

— Ну, их там на площади лихо навалили! — с удовлетворением сказал поручик.

— Вы меня простите, — шепотом произнес Бородулич, — вам с ними лучше не встречаться…

Бестужев понял, что это приглашение к уходу.

— Я благодарен вам, — сказал он.

— Ну что вы… Я принесу вашу шинель и проведу вас через сад.

Глава третья

НЕПОЗВОЛИТЕЛЬНАЯ ЛЮБОВЬ

О если бы судьба моя

Сплелась с твоей, как нам мечталось,

Я пил бы радость бытия,

А не похмельную усталость.

Мать Бестужевых — Прасковья Михайловна — жила с детьми в двухэтажном доме купца Гурьева на 7-й линии Васильевского острова, рядом с церковью Андрея Первозванного и лабазами рынка. Став начальником музеума, Николай Александрович тоже поселился у матери.

Сейчас он шел к себе домой и, после долгого блужданья по темным улицам, пережиданий патрулей в тени, поднялся по высокому крыльцу, открыл своим ключом дверь. В доме стояла сонная тишина. Хрипло пробили часы…

Николай Александрович снял шинель и вошел в зал. Притаились у стен кресла в чехлах, темнело пианино, картины на стенах.

Он слегка приоткрыл дверь в комнату матушки. Тлела в углу у иконы лампада, ее мерцающий свет был успокоителен. Попахивало валерианой.

Матушку будить не следовало — да простит она его уход из дома без прощания.

У Николая Александровича стеснило сердце. Он прикрыл дверь. Из другой спальни вышла сестра Елена — на год моложе Николая. Она была в розовом пеньюаре, чепце и держала в руках зажженную свечу.

— Что вы там натворили? — по своему обыкновению мило картавя, встревоженным шепотом спросила она, подойдя ближе, — забегали на минутку Мишель и Александр, но я так ничего у них толком и не узнала.

— В том-то и беда, Элен, что мы ничего не натворили, — сокрушенно ответил брат и коротко рассказал о событиях на Сенатской, — Понимаешь, стояли в параличе, пока не дождались расстрела. — Он сел в шаткое кресло, положил голову на его спинку и утомленно прикрыл глаза.

— Я напою тебя чаем, — сказала Елена.

— Через час меня здесь не будет…

— Я напою тебя чаем, — настойчиво повторила она, зажгла еще одну свечу, оставила ее в зале, а сама пошла на кухню.

Елена боготворила брата. После смерти батюшки — за два года до нашествия Наполеона — девятнадцатилетний Николай заменил им всем отца.

Он не мог поступить непорядочно, и если сегодня пошел на Сенатскую, то, значит, глубоко был уверен в своей правоте. Елена знала, что Николай бесстрашен. Он был для всех своих братьев и сестер образцом правдивости. С риском для жизни спасал людей во время наводнения, а в ледоход, на катере, доставлял продукты голодающим матросам на Толбухинский маяк.