Русские дети (сборник) - Белобров-Попов

Динару отправила классная — рассказать, что проходили , а главное, дать понять Марку, что мы переживаем , — Марина прибилась за компанию — просто так; мама дала девочкам чаю, и они ушли; уходя, Марина сказала: кстати, Полина выздоровела, ты же хотел ей что-то отдать, хочешь, я передам? Марк протянул «Мифы народов мира». Перед сном Марк попросил маму поставить горчичники (что это с тобой? обычно не заставить ) и выпил по две таблетки каждой, которой нужно было по одной, и всё-таки наутро он был ещё слишком очевидно болен. Только через день он вынул градусник, пока ртуть не успела доползти до красной точки, и убедил маму, что здоров, как крокодил! — почему как крокодил? — потому что крокодилы не болеют (потому что ты же любишь, мама, небанальные сравнения).

На улице было жарко, или это была температура, сухо, кружилась голова, октябрь прикидывался сентябрём, или это продолжался бесконечный, сорвавшийся с оси август, вяло пошевеливались пыльные листья кустов, грузовики на Чкаловском поднимали за собой столбы дорожного праха, цвета домов, детских площадок, вывесок были воспалены, или это был эффект головной боли, Марк расстегнул куртку, но, пока дошёл до школы, всё равно вспотел. Полина стояла у гардероба и смотрела на него в упор. Когда он подошёл, она протянула ему «Мифы народов мира» и спросила, сколько у него уроков. Марк сказал, что шесть. Хорошо; тогда здесь же после шестого. Она ушла, Марк еле запихнул книгу в друзу рюкзака. Её лицо после болезни стало острее, как будто кости готовились прорвать его тонкую плёнку, а гематитовые кристаллы глаз, плавясь, должны были затопить его целиком; глядела она недружелюбно, а может быть, взгляд у Марка немного рябил, когда он из слепящей солнцем улицы зашёл в полутёмный школьный гардероб.

Уроки тянулись бесконечно; на переменах Марк раскрывал книгу и смотрел в неё, чтобы можно было от любого вопроса отделаться носовым мххм , но читать не мог: мир как будто медленно заворачивался в одну сторону, как густое тесто, вещи и слова смещались, и то, что занимало мысли Марка, — это нельзя ли как-нибудь это ощущение, что время сдвинулось относительно пространства, рассогласовалось с ним, — зафиксировать, схватить в четырёхугольную рамку кадра. На русском Марк невпопад ответил на какой-то вопрос «с буквой „а“», — ему казалось, что это правильный ответ, но, видимо, это был правильный ответ на предыдущий вопрос, — и класс захохотал; Динара, откинув вьющуюся прядь за проколотое ухо, громко сказала, что он же болел, дураки , классная отчитала Динару за дураков , и Марк ловил себя на лёгком чувстве благодарности Динаре, но больше удивлялся тому, что его сознание как бы с запаздыванием неустанно регистрировало, что вот он сидит на уроке и слышит, что все говорят, и видит, как смотрит в окно пухлый пипконосый, кажется, Глеб, как наклоняется к соседке высокомерная Надя и как при этом на сантиметр отодвигается бретелька её платья, и множество других вещей, которые не имеют к нему никакого отношения; ему хотелось вернуться домой, к камням и книгам, но он не мог уже не встретиться с Полиной (чтобы понять , — говорил он себе; но что именно понять? — в этом месте мысль регулярно сбивалась на что-то другое) — это желание было сильнее любого другого.

После шестого урока в гардеробе рядом с ним оказалась Марина: ты уже выздоровел? не может быть; да нет, я же вижу, ты ещё болеешь, ты чего, с ума сошёл; проводить тебя домой? Марк мотал головой, не спорил, чтобы она поскорее ушла, но в то же время чувствовал благодарность и хотел ей сказать, что она хорошая, только боялся, что тогда она точно не отцепится. У дальних шкафчиков он увидел прислонившуюся к стене Полину, она смотрела прямо на него и, когда увидела, что он её заметил, отвернулась и пошла к выходу. Тогда он затащил рюкзак на плечо, тронул Марину за руку, спасибо, пока , и пошёл вслед за Полиной; Марина, стрельнув два раза глазами, сказала ему вслед дурак — с обидой, конечно, но эта обида была производной искренней заботы, Марк понял это.

Он догнал Полину за углом, уже во дворе, где гуляла с коляской утомлённая взрослая женщина и две старушки на скамейке перешёптывались, поворачивая головы в разные стороны. Дойдя до сквозной, на Левашовский, подворотни, Полина остановилась в тени и повернулась к Марку. Секунду она смотрела на него, её лицо было близко, и Марк вдруг понял, что оно некрасивое, в сущности, это лицо, вытянутое, как со страницы маминого альбома про средневековую живопись, а потом сказала: не делай этого . Марк оторопел, но переспросить не успел; прежде чем он придумал, как продолжить разговор, переспросила она: понял? И Марк вынужден был, даже против воли, или это опять сместилась какая-то секунда, ответить понял . Полина опустила лицо и, прежде чем развернуться и исчезнуть в подворотной глубине, подняла глаза и сказала: спасибо за фотографию, красивая . Марку захотелось спрятаться куда-нибудь, и всё же он был уверен, или это ему показалось, — что в этот последний момент во взгляде её было что-то вроде живости, как бывает, когда поворачиваешь нешлифованный гематит, внутри загорается и тает красноватая жилка.

Мама снова оставила Марка дома — градусника никакого не надо, и так всё видно; давай-ка выздоравливай к папиному приезду (в воскресенье должен был вернуться папа), — но, когда она ушла, Марк оделся и вышел из дома. Он придумал какой-то повод — кажется, закончился лимон, купить — и забыл о нём, оказавшись на улице. Изнемогающий от жары город плавился всеми цветами радуги, в воздухе висела взвесь песка и пыли, из опущенных окон машин неслась восточная музыка, в монастыре били колокола, во дворах пили тёплое пиво мужчины с фиолетовыми лицами, в подворотнях приходилось задерживать дыхание, Марк не мог додумать ни одну мысль, они плавали в его сознании, как хлопья свернувшегося молока, то ему казалось, что он уже развернулся и идёт в сторону дома, то — что сегодня ему попадается слишком много красных машин; иногда он поднимал фотоаппарат и снимал — створ улицы без единой тени, хищных голубей над звёздной россыпью пшена, рыбу, валяющуюся на тротуаре (кошка напряжённо ждала, пока он настроит выдержку), — стараясь запомнить, как всё это выглядит, чтобы сличить потом с тем, что окажется на снимке. Оказалось, что всё это время он кругами и зигзагами шёл на Гатчинскую улицу, где издалека ещё заметил у двухэтажного грязно-желтого дома суету: перемигивала «скорая», стоя ли люди, из полицейских машин выходили, поправляя фуражки, люди в форме. Никто не обратил внимания на Марка, и он прошёл во двор. Там тоже стояли люди — женщины с волнообразными складками животов, мужчины в тапочках, раскуривающие ядовитые сигареты, старики в старых пиджаках, — они переговаривались, переминались с ноги на ногу, поворачивали головы за лениво проходящими из машин во двор и обратно полицейскими и всё время отскакивали взглядом от железной двери, прямо под которой, наискосок перерезанное тенью, темнело и отсверкивало крупное и похожее на изогнутую Африку пятно крови. Марк немного постоял рядом с двумя толстыми женщинами, одна из которых аккуратно поставила у каждой ноги по пакету с торчащими из них упаковкой яиц справа и макаронами слева, — он не прислушивался специально, но было слышно: из разговора было ясно, что вроде бы убили — ну или сама упала? это ещё постараться надо так упасть, чтобы всю голову разбить — старушку — Нина Михайловна, кажется, она, вот которая недавно-то переехала — маленькая такая, что ли? Марк достал фотоаппарат и сфотографировал металлическую дверь с лежащей под ней косой тенью; и как-то не укладывалось в голове, что это та самая дверь, в которую он уже заходил, за которой на втором этаже жила Полина.

Дома Марк осторожно вынимал из ванночки тяжёлый и гибкий лист бумаги, стекал раствор, капли собирались внизу снимка, срывались и падали обратно в ванночку, Марк подносил снимок близко-близко к глазам, было плоховато видно в тёмном свете лампы, постепенно взгляд фокусировался, и становилось понятно: вот рука тётки с пакетами, вот стряхивает пепел полицейский, вот тень от провода наверху, и дверь, и тень, чистый выщербленный асфальт, но лужи крови нет, вообще ничего нет, Марк ронял снимок в ванночку, тянулся за ним, падал и оказывался в воде, пытался кричать, барахтался и — с сорванным от ужаса дыханием — проснулся. Мама ещё не возвращалась, Марк, хотя стены ходили ходуном, разложил вещи, как они были, важно было, чтобы мама не догадалась, выпил полтора стакана сока, больше не смог и остальное вылил в унитаз, вместе с таблетками, побоялся, что вырвет, когда он начнёт запивать их водой. Ключ в двери завертелся, как раз когда Марк лёг обратно под одеяло, кажется, даже ещё не затихла в туалете во да, мама потрогала лоб, дала градусник — как ты? — почти уже хорошо — молодец (это уже кивая на пустой графин), — но, дойдя до кухни, ахнула (и наверняка прижала руки к груди, всегда так делала) — Ма-арк, а ты почему ничего не съел? Марк неслышно и зло чертыхнулся и сказал вслух просто, буднично: не хотелось, мама; нет аппетита; лежать целый день — откуда ему взяться . Пока мама переодевалась, он переложил закладку в «Мифах народов мира» на двадцать страниц вперёд и стряхнул градусник до тридцати семи и двух, чтобы было хоть как-то правдоподобно.