Начало конца комедии (повести и рассказы) - Конецкий Виктор Викторович

В аэровокзале очередь на регистрацию уже растаяла, и я прошел формальности без лишних хлопот. Но затем ситуация осложнилась.

Двести человек-приборов начали жестокий штурм колбы-автобуса, рассчитанного на сто персон. Двести пассажиров рейса No 82 Новосибирск – Москва не желали понять простой истины, внушаемой им шофером. Шофер же орал, что сейчас придет второй автобус. Но толпа хорошо знала относительность таких истин. И я тоже хорошо знал. И только гигантским напряжением воли сдерживал острейший позыв души к штурму автобуса. Меня так и волокло в его переполненное нутро, страх и неверие во второе автобусное пришествие так и пихали меня в толпу. Чтобы не поддаться инстинкту, я увел себя с улицы в помещение аэровокзала. А чтобы не смотреть в окно на толпу, чтобы ее флюиды не соблазняли, я отошел вглубь и купил у автомата газету "Правда" за 3 марта 1974 года. Удержать волевым усилием внимание к тексту передовицы под названием "Наглядная агитация" я не смог. Внимание было направлено на вопрос: придет второй автобус или я свалял пижона и дурака?

Второй автобус пришел.

И в нем было полупустынно.

И я сидел в удобном кресле, и автобус мчался по хорошей дороге мягко, так мягко, что можно было читать в газете о недостатках в нашей наглядной агитации.

"Здоровье каждого – богатство всех!" – таким стометровым полотнищем обезображен самый центр чеховской Ялты. Это рассчитано на толпу, но толпа это не сумма индивидуальностей, то есть не коллектив. Коллектив рождается общим трудом или общим творчеством. Толпа же – это рой. Это та форма жизни, которую мы миновали еще на самой первой ступеньке эволюции.

Миновав перронный контроль в аэропорту, я закутался, натянул перчатки и взял портфель под мышку. Впереди ждал автопоезд с открытыми прицепами, а поземка мела по полю во всю ивановскую.

Но до чего же мои флюиды действуют на швейцаров, дворников и досмотрщиков!

Десятки других пассажиров нормально шли к автопоезду и забирались на удобные местечки. Меня же остановили две миловидные девушки с глазами майора Пронина. Они отвели меня в угол и приказали открыть портфель.

– Простите! -сказала одна.

– Для вашей личной безопасности! – объяснила другая.

Пришлось снять перчатки, зажать их между колен и потрошить портфель, испытывая приблизительно те чувства, которые заставили нервничать растение под датчиком детектора лжи во время опытов профессора Бакстера.

– Простите! – еще раз сказала первая девушка и выхватила из портфеля французскую электробритву. Футляр бритвы был нестандартной формы и насторожил девушку.

– Простите! – сказал я, машинально пытаясь отобрать свою собственность обратно. – Это просто бритва!

– А вот мы поглядим на эту бритву! – сказал милиционер, возникший рядом из просвеченного солнцем морозного воздуха.

Электробритва выглядела на свету, вне интима, как-то подозрительно даже для меня, ее хозяина. А вдруг, похолодел я, действительно в ней адская машина? Бестолковщина– штука заразительная. Недаром Гоголь ломал голову над тем, как узнать многое, делающееся в России, живя в России. Разъезды по государству классик отвергал: останутся, мол, в памяти только станции да трактиры. Знакомства в городах и деревнях тоже казались ему довольно трудными для разъезжающих не по казенной надобности: могут, мол, принять за какого-нибудь ревизора, и приобретешь разве только сюжет для комедии, которой имя бестолковщина…

Бестолковщина с бритвой, конечно, разъяснилась, но, забравшись в концевой прицеп автопоезда, я обнаружил отсутствие одной перчатки. Сибирский мороз мне помог вовремя обнаружить пропажу. Вспоминая невезучего Альфонса и его слезы после истории с утопленным гадом, я вытолкался из прицепа. Причем выталкивался я против нормального течения нормальных пассажиров. В одном из них я узнал знаменитого на весь мир академика. Чтобы его было легче узнать, академик был без шапки. Его бронзовое, альпинистское лицо обрамляли заиндевелые кудри.

– Куда вы претесь? – спросил академик.

– За перчаткой! – объяснил я.

И академик любезно помог мне выпихнуться навстречу потоку.

Перчатка нашлась на контроле, но автопоезд ушел.

И проклиная всех воздушных пиратов планеты, я зарысил к самолету наискосок взлетного поля вместе со жгучей поземкой и всеми тревогами мира конца двадцатого века.

Когда я выполняю приказ стюардессы и пристегиваюсь ремнем, то всегда вспоминаю акт отчаянного мужества в прошлом. Я вспоминаю прыжок с парашютной вышки в ЦПКиО имени Кирова. Подвесную систему никто не подгонял к моему миниатюрному телу. Когда, получив пинок в зад от здоровенного вышибалы, я миновал калитку в заборе на вершине вышки и, строго следуя всем законам Ньютона и Эйнштейна, направился к центру Земли, то ощутил ужасающий рывок строп в деликатном месте. Большое количество разноцветных кругов в глазах помешали тогда насладиться видом парка культуры с птичьего полета.

Самолетные ремни рассчитаны на беременных женщин. Внутри самолетного ремня я вполне могу совершить тур вальса. Таким образом, замыкание себя в круг ремня лишено какого-нибудь практического смысла. Подгонять же ремень по своей талии представляется недопустимым по соображениям фатализма.

Полтора часа до Москвы я, измученный телепатическими бдениями минувшей ночи, проспал беспробудным сном в бессмысленном круге спасательного ремня. И проснулся, когда вежливый радиоголос попросил всех оставаться на местах до полной остановки самолета.

Начинался спектакль, который развлекает меня с конце каждого полета.

Ну, то, что большинство встает и начинает одеваться еще до остановки, не является интересным с точки зрения науки. Обычная российская расхлябанность. Меня, как человека глубоко дисциплинированного, она раздражает, но не сильнее, нежели шведы или бельгийцы, которые стоят на тротуаре перед красным огнем светофора даже в том случае, если в оба конца дороги нет машин и в тысяче километров. Рабская покорность правилам шведов или бельгийцев, пожалуй, раздражает даже сильнее.

Интерес же с точки зрения науки вызывает дальнейшее поведение наших пассажиров в остановившемся самолете.

Ведь всем известно, что трап привезут далеко не моментально. Скорее, подачи трапа есть смысл ожидать ежечасно. Но все двести человек встают. И ждут открытия дверей в стоячем положении.

Каждому стоящему в самолете душно, ибо голова его находится высоко – там, куда поднимается теплый, надышанный воздух. Каждый, если бы он сидел, отдавал бы себе в этом отчет, ибо с пятого класса знает, что теплый воздух легче холодного и потому поднимается. Но, перейдя в стоячее положение, люди уже не помнят истин пятого класса.

Вот это удивительное превращение академиков, артистов, капитанов, инженеров в загипнотизированных кроликов я и наблюдаю в конце каждого полета с огромным, никогда не ослабевающим интересом.

Ну, скажите: приедет трап скорее оттого, что вы встали? Пока вы сидите, вы знаете твердо, что это на трап не повлияет, что дядя Вася сейчас чешется, потом будет застегивать ватник, потом докурит папиросу; потом побредет к дяде Ване за советом, так как мотор трапа на морозе не заводится, и т.д. и т.п. Все это в сидячем положении вам известно и понятно.

Но как только вы встали, так попали в мир иллюзий и гипноза. Вы уже не можете теперь сесть, даже если трап не приедет до утра. Вы превратились в курицу, от клюва которой провели мелом черту. Вы рассуждаете про себя приблизительно так: "Если я теперь сяду и в ту же секунду подъедет трап и откроется дверь, то мне придется сразу же встать. Вся эта манипуляция вызовет издевательскую ухмылку на физиономиях соседей. Нет уж! Если я встал, значит, я знаю, что я делаю! Я не собираюсь показывать людям, что я совершил глупость! Нет, я им не доставлю такого удовольствия! Наоборот! Я даже пот не буду вытирать со лба! Пускай они знают, что мне приятно стоять, засунув голову в тяжелый, спертый воздух; мне приятно стоять в тяжелой шубе и чувствовать, как по спине течет ручеек! Я, черт возьми, знаю, что я делаю!"